Венчание молодых было назначено на конец марта, но не в Москве, а в подмосковном имении Долгоруких Горенки, где князь Алексей Григорьевич поселился со всем семейством с того дня, как усопшего государя Петра Алексеевича сменила новая государыня.
Узнав об окончательном решении графини Шереметевой венчаться с князем Иваном Долгоруким, все её родственники отступились от неё. Даже родной брат не поехал на венчание, сославшись на немочь. Остальные ближние родственники тоже отвернулись, а дальние, совсем недавно льстившие ей и искавшие её милости, вообще посчитали для себя невозможным быть на этой свадьбе.
В назначенный к свадьбе день никто из родных Натальи Борисовны не появился в доме Шереметевых. Заплаканная невеста, уже наряженная и готовая к отъезду, не отходила от окна в надежде увидеть хоть кого-нибудь из родни, чтобы не одной ехать к жениху. Она уже было собралась взять с собой дворовых девок, как возле парадного крыльца остановилась плохонькая карета и две дальние родственницы-старушки, плача принялись обнимать невесту.
Проводы Натальи Борисовны на венчание напоминали не радостное событие, а печальное. Все плакали, брат, обнимая её, успел шепнуть на прощание:
— Одумайся, сестра, откажись. Потом спохватишься, да будет уже поздно.
От этих слов Наталья Борисовна ещё более расстроилась, и не иначе как Бог помог ей справиться с печалью. Улыбнувшись сквозь слёзы, она села в карету вместе со своими родственницами-старушками и навсегда покинула дом на Никитской улице.
Несмотря на присутствие всей родни князя Ивана, свадьба вышла невесёлой. Все гости только и говорили о том, что надобно ждать больших перемен.
Княжна Катерина на свадебном пиру не была, чувствовала себя неважно на последнем сроке перед рождением ребёнка. Она осталась в своей спальне, где при ней постоянно находилась повитуха, да и сама Прасковья Юрьевна, озабоченная состоянием дочери, всё больше была у неё в комнате, чем за свадебным столом.
Проходя мимо свёкра, который беседовал со своим братом Сергеем Григорьевичем, Наталья услышала, как князь Сергей уговаривал его отправить княжну Катерину рожать в такое место, где бы никто не проведал, что она там.
— Это почему же? — удивился князь Алексей.
— А потому, что бережёного и Бог бережёт, — ответил тот кратко; увидев, что невестка князя находится поблизости, умолк.
Значение этих слов стало понятно Наталье Борисовне позже, когда накануне 1 апреля к ним в Горенки заявилась никому не известная женщина с двумя гвардейцами. Говоря по-русски то ли с немецким, то ли с польским выговором, она представилась повитухой, сказала, что зовут её Элизой и что её к ним в дом по своей большой милости прислала государыня Анна Иоанновна, дабы помочь разродиться княжне Катерине.
На возражение домашних, что у них есть своя повитуха, Элиза не обратила внимания, попросив проводить её в покои княжны, куда и направилась в сопровождении приехавших с нею гвардейцев.
Войдя в комнату княжны, полную народа, где роженица уже мучилась схватками, Элиза властно выпроводила всех и, оставшись наедине с княжной, ловко принялась за своё дело. Только к ночи 1 апреля княжна Катерина разродилась от бремени дочерью. Услышав детский крик, в комнату ворвалась Прасковья Юрьевна, желая тут же взять новорождённое дитя, но, к её большому горю, Элиза протянула ей безжизненное тельце мёртвого ребёнка.
Чадолюбивая государыня словно только и ждала разрешения княжны Катерины от бремени, чтобы обрушить на семью Долгоруких свой неукротимый гнев, приведший к неисчислимым страданиям.
Всё началось с того, что в имение князя Алексея Григорьевича Долгорукого прибыли генерал-лейтенант Ушаков и князь Юсупов с приказом от государыни сделать в доме князя обыск, отобрать все драгоценности, лошадей, охотничьих собак, принадлежавших ранее двору Петра II и присвоенных князем Алексеем и его сыном в дни, когда они были при дворе в полной силе.
Этот приказ государыни имел все основания. От бывших друзей князя, а ныне ставших её приближёнными, государыня узнала, что и князь Алексей, а особенно князь Иван завладели бриллиантами, конфискованными когда-то у Александра Даниловича Меншикова. Часть дворцовой дорогой посуды после смерти государя Петра II тоже оказалась у них. Тогда же они перевели в свои конюшни лучших лошадей, забрали лучших собак царской охоты.
