Все не так было, неладно. За последнее время он ни разу не вспомнил о странном аппарате, исправно гудевшем в его кабинете. Ведь не так задумывалось, не то получилось. Должен был аппарат этот по-другому функционировать. И бросить бы сейчас работу, да не удается, гонит какая-то сила, принуждает.
Билось одно воспоминание в отупевшем мозгу, не давало покоя. Нетвердыми шагами, превозмогая себя, он прошел к столу, слабыми пальцами покопался в личных карточках сотрудников, достал карточку зама.
Так вот же оно! В графе «образование» у Геннадия Петровича стояло: факультет электроники, инженер-программист.
Все стало ясным Николаю Антоновичу. Понял он, что разговаривая с изобретателем-адаптатором, не выключил он селектор и зам все слышал. И заинтересовавшись, пробрался в кабинет начальника. А узнав программу, стер ее и ввел свою, чтобы неповадно было Николаю Антоновичу, чтобы тот сам почувствовал, на своей шкуре, каково это, когда работа и работа — и ни просвета впереди, ни субботы, ни воскресенья! Ах, подлец, ах, подонок, ах, машина гадская!
Николай Антонович из последних сил поднял аппарат и обрушил его на пол с треском, звоном и коротким замыканием!
Потом добрался до подоконника, распахнул окно, содрал с головы шапку и вдохнул теплый летний воздух.
Сел за стол, взял чистый лист бумаги и написал заявление об уходе. По собственному желанию. Потом расстелил тулуп на полу, лег и сразу заснул. И спал долго.
Еще год назад существовал в нашем мире, в нашей стране и даже в нашем городе человек по фамилии Кадушко. Смешная фамилия? А ведь одно ее упоминание вызывало бледность на лицах и дрожание коленей у всех сотрудников нашего издательства. Мерзкая, откровенно надо сказать, была личность. Но все-таки живое существо. А теперь это пар галактический, туман, наверное, пыль. Одна фамилия осталась — пустой звук Ка-душ-ко…
И не от него одного только звук остался, от многих. Кое-кто полегче отделался. Работают теперь дворниками, сторожами, профессиональными гадалками, кто кур разводит, кто нутрий. Приносят пользу обществу. Год назад они еще гремели звучными фамилиями, творили, мучаясь от невыплеснутых на бумагу мыслей, схлестывались в спорах о судьбах литературы, выпивали и, обливаясь слезами, жаловались друг другу и в вышестоящие органы на то, что их не печатают или печатают, но мало, писали, и не только заявления. Короче — жили, существовали. А где теперь они? Эхе-хе…
Вот Кадушко. Было ему видение. Муза сошла, и принялся он терроризировать издательство виршами о том, как покалечила ему душу и тело война, на которой, кстати сказать, он и не был, поскольку родился после оной. Оплакивал в рифму друзей, сложивших голову на фронтах. А пали эти друзья, судя по виду Кадушко, в боях с тем злом, против которого все сейчас борются.
Жуткий человек. Первый из нас, кто замечал вдали прихрамывающую широкоплечую фигуру, спешил оповестить остальных: «Полундра! Кадушко на горизонте!» Возглас морской, поскольку каждый визит Кадушко напоминал нападение пиратского брига.
Причем не тех романтических пиратов, что в книгах о капитане Бладе и Черном Корсаре, а настоящих, беспринципных и кровожадных, для которых вспороть живот пленнику и наблюдать за его агонией было высшим наслаждением.
Если удавалось узнать об атаке Кадушко заранее — полбеды. Мгновенно вывешивалась табличка «Все на собрании», двери закрывались на ключи, и редакторы сидели у себя в кабинетах тихо, стараясь не шуршать бумагой и не скрипеть ручкой. Кадушко долго ходил по коридору, недовольно взрыкивая и ударяясь плечом в запертые двери. Может, он и догадывался, что мы сидим в кабинетах, но устроить засаду у него ума не хватало.
Но уж если Кадушко удавалось подкрасться незаметно — все, финиш! Всем тем, кто не попался в его лапы, можно было с чистой совестью уходить домой. Потому что работать становилось невозможно. Голос у Кадушко был как у разъяренного… нет, не льва, не надо обижать благородного зверя, а как… у динозавра. Причем не травоядного, а обязательно хищного. Он хрипел, рычал, скрежетал зубами, и если со стороны послушать, то создавалось полное впечатление, что редактор, ставший его жертвой, уже разорван на неравновеликие куски, и в данный момент Кадушко дожевывает его левый ботинок. Да в действительности так почти оно и было.
