— Нет, мамочка, ты лучше, ты лучше, я тебя люблю. Ту маму я еще не знаю!..
Верочка испугалась, ей показалось, что в чуткой душе ребенка она посеяла неприязнь к Ирине.
Она стала горячо убеждать Инночку:
— Другая мама тоже хорошая, она очень хорошая… Это она спасла твоего папу от Сибири… Ты люби ее… люби, Инночка!
Инночка соглашалась и любить и целовать другую «маму», но теперь уже нельзя было уменьшить наплыва ее нежности к настоящей матери, которую она покрывала поцелуями и осыпала ласками.
— А я все-таки больше люблю свою маму, больше, больше, — лепетал ребенок, целуя еще и еще и все настойчивее повторяя свои уверения.
Наконец, раздался один, затем другой протяжный свисток, и через минуту поезд с глухим шумом влетел под огромный железный свод вокзального дебаркадера и остановился…
На платформе было много суетящихся снующих во все стороны людей… Носильщики таскали чемоданы или продвигали вперед вагонетки, нагруженные горами багажа, прокладывая себе дорогу криками на французском языке.
Всюду стояли огромные краснощекие жандармы в синих коротких мундирах с красными нагрудниками и аксельбантами, в высоких кепи, с белыми султанами и медными крестами Швейцарской республики.
Вера, не выходя из вагона, разыскивала глазами в этой движущейся массе людей знакомое родное лицо мужа и вместе с ним Ирину. Инночка также искала своего папочку в серой арестантской куртке, в серой фуражке без козырька, каким она знала его по портретам, получаемым из Нерчинска.
— Вот он… Смотри, вот твой папа, — радостно вскрикнула Вера, указывая ей на какого-то бледного, худощавого господина, с черной бородкой, в обыкновенном костюме и шляпе, совсем не похожего на того страшного человека с цепями на ногах, какого Инночка привыкла видеть на фотографии.
Приветственно махая им рукой, он также, спешил к вагону.
— Разве это папочка? — удивлялась Инна, держась за руку матери, выводившей ее из вагона.
— Верочка!.. Инночка!..
— Петр… Петя… Как я рада, наконец, увидеть тебя!.. Как я счастлива!.. Я Инночка… видишь какая она большая?
Петр целовал то жену, то дочь, крепко обнимая их.
Он был бледен, морщины бороздили его лоб и звездились вокруг умных серьезных глаз. Вера сразу отметила, что из этих глаз и здесь, на свободе, не исчезла застывшая в них тоска.
— Какой ты худой и бледный, Петя. Замучили они тебя. Звери!..
— Да, звери. Плеханова нашла у меня туберкулез.
— Туберкулез? — испугалась Вера, всегда боявшаяся этого слова. Сердце ее сжалось, и стало больно дышать, как будто ужасная болезнь была в ее собственной груди.
— Ничего, теперь поправлюсь. Здесь хорошо. Только вот эти смущают меня! — бросил он косой взгляд на расхаживавшего жандарма с револьвером в кобуре и тесаком.
— А где же Ирина? неестественным голосом спросила Верочка, несколько смущаясь и стараясь подавить в себе возникающую ревность.
— Она немного нездорова. Она ждет нас дома, — ответил Петр. На его бледно-желтом лице вспыхнули два красных пятна.
— А вот и наш трамвай подходит… идем скорее! — заметил он приближавшийся вагон и зашагал быстрее, ведя за ручку Инночку, задававшую ему разные вопросы то о «страшных жандармах с хвостами на шапках», то о том, почему здесь никто не говорит по-русски, так что нельзя ничего понять.
— О здесь, деточка, даже такие маленькие, как ты, и то говорят по-французски, — пошутил он, улыбаясь милой мягкой улыбкой.
В вагоне Инночку посадили посредине. Так было легче, смущала какая-то странная неловкость. Оба точно боялись близости, боялись говорить о том, что больше всего мучило и что надо было сказать друг другу. Петр все время жадно слушал наивный лепет дочери и нежно улыбался ей.
Когда Петр говорил об Ирине, в голосе его была большая нежность, и Вера поняла он сильно любит Ирину.
— Вот и пришли! — сказал Петр, нажимая на пуговку звонка и взглядывая то на дочь, то на Веру. И была в его взглядах какая-то беспомощность: как будто он просил понять и простить его.
Послышались быстрые легкие шаги, и дверь отворилась. У Веры от волнения потемнело в глазах, и вся кровь отхлынула от лица. Она знала, чувствовала, что в дверях Ирина. Произошло короткое минутное замешательство. Перестало рябить в глазах, и острым и зорким стал взгляд Веры. Сразу как-то она увидела лица мужа и Ирины, у него на губах застыла растерянная улыбка. Ирина тоже силилась улыбнуться, а глаза тревожно спрашивали, и это так не шло к ее энергичному смуглому лицу, ко всей ее сильной высокой фигуре, что Вера тонким женским инстинктом поняла, как Ирине больно и как боится она, что присутствием своим причиняет Вере страдание. Огромная человеческая жалость к Петру и Ирине, таким большим и в этот миг таким беспомощным перед ней, охватило Веру. Они робеют, теряются, как виновные, потому что признают за ней какие-то права постоянного владения, права на Петра, которые он сам ей дал, и теперь боялся отнять, несмотря на то, что и он и Вера так горячо говорили всегда о свободе и боролись за нее. Что-то властное, старое, традициями укрепленное еще не умерло и делало их всех троих растерянными, жалкими, лицемерными. Все это в один короткий, почти неуловимый миг отрывочно, сумбурно пронеслось в голове Веры, и сразу исчезла бледность, досада, смущение. Широко и просто она протянула обе руки Ирине. У той сорвалось с губ легкое короткое восклицание, и она кинулась к Вере, крепко обняла ее и прижала к себе. Этот миг на всю жизнь Вера сохранила в памяти, как воспоминание самой светлой, самой большой победы.
