Он пришел к ужину. Моя прислуга готовит превосходно, и друзья всегда рады, когда я их приглашаю. А по такому случаю я попросил ее постараться особенно.
И вот мы спокойно сидим за столом, а перед нами блюдо отменных каннеллони[3] со взбитыми сливками и стаканы с «Шато Неф де Пап». В ярком свете люстры резче выделяется глубокий шрам на левой щеке Люччифреди, его худощавое лицо чем-то напоминает Фрэнка Синатру. Сегодня он как-то особенно остер и язвителен.
— Хочешь верь, хочешь нет, — говорит Луччифреди, — но я уже полтора года следил за ним. Хочешь верь, хочешь нет, но уже целый год я знал про него всю правду. И все же продолжал тянуть. Сам понимаешь: скандал, резонанс в академических кругах…
— В таком случае, — замечаю я, — после его смерти уж тем более можно бы промолчать…
— Нет, нельзя, потому что возник вопрос о наследстве.
— Но скажи, что именно вызвало у тебя подозрение?
Луччифреди громко смеется.
— Все дело в анонимном письме. Откуда оно прибыло — неизвестно, так как почтовый штемпель подделан. Да, письмо было анонимным, но в высшей степени обстоятельным… Потом мне, ясное дело, пришлось выискивать доказательства. Ну, я и давай копать, давай копать. Уж поверь, в этом деле я достаточно понаторел.
— Но неужели за столько лет его никто так и не узнал?
— Нашелся такой, узнал. Только Силири заткнул ему рот с помощью денег. Не в один миллион ему это влетело. Мы нашли у него записную книжку, куда он заносил выплаченные суммы и даты. Но к нам этот человек никогда не обращался…
— Так какие же у вас доказательства?
— И здесь все очень просто. Отпечатки пальцев, оставленные профессором в больнице. А отпечатки пальцев Силири имелись в туринском архиве.
— Прости, но все это, по-моему, смешно. Что же в таком случае раскопал ты? К вам в руки все приплыло уже готовеньким, не так ли?
— Как сказать… — говорит он, многозначительно покачивая головой. — Почему ты исключаешь, что анонимное письмо мог написать, скажем, я?
И опять смеется. Мне же почему-то не до смеха. И я спрашиваю:
— А не странно ли, что все это ты рассказываешь мне?
— Нет, не странно, — отвечает он. — Когда-нибудь ты, вероятно, поймешь почему… Да… Я себе копаю, копаю… Терпения мне не занимать. Ждать я умею… Наступит подходящий момент…
— Он уже наступил.
— Наступил и еще наступит.
— Как это — еще наступит?
— Ну как… Я себе копаю, копаю… и для кого-нибудь еще наступит момент… А какая аристократическая улица эта ваша Сесостри… Один адрес чего стоит, правда? Особенно дом номер пять… Все с такой безупречной репутацией… хе-хе… Но я копаю, копаю…
Наверно, я побледнел. Самому ведь не видно.
— Что-то я тебя не понимаю, — говорю.
— Еще поймешь, — отвечает он с многозначительной улыбочкой и вытаскивает свою записную книжку. — Итак, ты хочешь знать? Хочешь, чтобы я сказал тебе все? Но умеешь ли ты молчать?
Я:
— Думаю, что умею.
Он внимательно посмотрел на меня и говорит:
— Да, у меня есть основания полагать, что молчать ты действительно будешь.
— Значит, ты мне доверяешь?
— Доверяю. В известном смысле… А теперь слушай, — продолжает он, листая записную книжку. — Комендаторе Гуидо Скоперти. Ты знаешь его?
— Это же мой сосед. Мы живем дверь в дверь.
— Хорошо. Что бы ты сказал, если бы тебе стало известно, что Скоперти — фамилия липовая? Что на самом деле его зовут Боккарди, Гуидо Боккарди из Кампобассо, и что за ним должок: восемь лет тюремного заключения за злостное банкротство? Мило, не правда ли?
— Не может быть!
— Боккарди Гуидо, сын покойного Антонио, в сорок пятом приговорен к девяти годам тюремного заключения, а в сорок шестом ошибочно амнистирован. Разыскивается с сентября того же года.
— И вы только сейчас об этом узнали?
— Месяц тому назад… А имя Марчелла Джерминьяни тебе ничего не говорит?
— Ну как же, она же живет у нас на втором этаже. Мешок с деньгами. Собственный «роллс-ройс».
— Правильно. Ты бы очень удивился, узнав, что фамилия ее вовсе не Джерминьяни, а Коссетто. Мария Коссетто, судимая за убийство мужа, оправданная в первой инстанции, а апелляционным судом заочно приговоренная к каторжным работам и с тех пор скрывающаяся от правосудия. Что скажешь?
