Ну разумеется! И тогда на выручку им приходит Святой Кейн!
Кейн покосился на часы: начало первого. Значит, мальчик еще на занятиях. Тем лучше.
Всю неделю Кейн думал и пришел к некоторым выводам. Во-первых, кругом полным-полно детей. И с этим надо смириться. Вывод номер два относился к области допущений. Положим, не стало бы его, Кейна, и Габби осталась бы с сыном одна. Ему вовсе не хотелось бы, чтобы они жили вдвоем, без мужчины. Шону понадобился бы другой отец: что ни говори, а мальчика должен растить мужчина.
Что до Габби...
Кейн совсем недавно позволил себе вспоминать о сыне и бывшей жене. Боль утраты лишь усиливалась от сознания собственной вины и бессильной злобы. О том, что жена ему изменяет, он узнал только после смерти Шона. Оказывается, у нее вошло в привычку встречаться со своими любовниками на побережье и в тот, последний раз, она специально отправила Кейна на благотворительный вечер, чтобы он не смог поехать вместе с ней.
Габби планировала оставить Шона дома с няней, миссис Грин, которая вырастила мальчика и жила у них в доме чуть ли не с самого его рождения, но в последний момент та слегла с гриппом и Габби взяла сына с собой, пригласив в качестве няни соседскую девочку-подростка. Та должна была приглядывать за Шоном, пока Габби будет крутить со своим очередным дружком.
Господи, ну зачем он позволил ей взять с собой Шона, раз миссис Грин, которая была для Шона лучшей матерью, чем сама Габби, заболела?! Кейн находил для себя лишь одно оправдание — вечную занятость. Хотя, если быть до конца честным с самим собой, он намеренно взваливал на себя как можно больше дел и с головой уходил в работу — лишь бы не замечать, как распадается их брак.
Самое ужасное, что он сам причастен к гибели сына, вернее не он, а его телефонный звонок. Даже сейчас, семь лет спустя, при мысли об этом душу жгла нестерпимая боль. Он хотел поболтать с Шоном, сказать, что приедет к нему, как только выберет время. В этот момент Шон с новоявленной нянькой гулял у моря. Услышав телефонный звонок, девчонка побежала в дом, строго-настрого приказав Шону не подходить близко к воде.
Когда она вернулась, было уже поздно. Судя по следам на песке у кромки прибоя, Шон погнался за птицей или крабом и его накрыло волной и утащило в море.
В один миг мир рухнул. Ясные голубые глазищи, белокурые кудряшки — Габби все время порывалась их состричь, а Кейн упрашивал оставить, — его любимый малыш, такой любопытный и ласковый... Как это может быть, что его больше нет?! За что?!
— Пап, а почему, когда разольешь молоко, оно голубое, а когда пьешь, белое?
— Понимаешь, сынок, все дело в преломлении света. Есть такие маленькие-маленькие частицы, которые разделяют... ну как бы тебе объяснить, цвета или краски...
— Какие еще частицы? И если они такие маленькие, то как ломают свет? Ведь свет же вон какой большой!
Погруженный в тягостные воспоминания, Кейн сидел в кабине грузовика напротив дома Терри. Она заметила его случайно, выглянув в окно. Если бы она сразу не узнала его по мощному развороту плеч, обтянутых кожаной курткой, по сильной руке, лежащей на баранке, и по волевому профилю, то приняла бы за электрика, сантехника или еще кого-нибудь в этом роде.
— Кейн? Что это вы здесь делаете? И почему сидите в машине?
— Что делаю? Ничего. Просто хотел... — Заметив, как у него потеплел голос, решил ожесточиться. — Просто был неподалеку по делам и вот заехал. Посмотреть, как вы тут поживаете.
— Очень мило с вашей стороны, — любезно улыбнулась Терри, но в ее голосе чувствовалась растерянность. — Может, зайдете, выпьете чашечку кофе? Уже полдень, я только что сварила суп, и, если вы проголодались...
— Спасибо, Терри, я не голоден. Пожалуй, мне пора... Но в любом случае, спасибо за приглашение.
Однако через пять минут Кейн уже сидел за столом на кухне Терри, хорошенько вымыв руки и закатав рукава рубашки — чтобы скрыть жирное пятно на манжете.
Когда он увидел Терри впервые — постороннюю беременную женщину, такую несчастную и одинокую, — что-то неуловимое в ней его задело. Потом они встретились через семь лет — в другом городе, при других обстоятельствах. Кейн не сразу узнал ее, но сразу почувствовал к ней влечение — смутное, непостижимое рассудком.
