Подобные случаи не были в диковинку в те жестокие времена! И не потому, что губернские власти глаза на них закрывали, а потому, что они их и открывать-то не осмеливались. Газеты тоже не трубили о таких вещах на весь мир по той простой причине, что тогда и газет-то еще не существовало. Да и какой был бы смысл расследовать подобного рода действия? Ведь, слава богу, крестьяне в Венгрии сами по себе родятся так же, как, например, орешник. И все шло как по маслу - крестьянин сек ореховые прутья, а те - секли крестьянина!
Упоминания достоин сей случай только лишь потому, что у запоротого насмерть крепостного Яноша Вереша было двое подростков-сыновей, которые сначала горько плакали по покойному тятеньке, а после похорон упросили гайдуков пропустить их в замок, к барину.
Тетушка Добош сидела как раз у Кручаи и торговалась с ним насчет свиней, когда пришел барский гусар с докладом, что двое мальчишек-крепостных, этак лет по двенадцати-тринадцати, настоятельно просят допустить их к его барской милости.
- Чего этим соплякам надо? Не рождество сейчас. Христа славить еще рано! Ну да ладно, впусти их...
В комнату вошли два рыжеволосых парнишки: у одного из них, что постарше, глаза были красные, наплаканные, а у меньшого - спокойные, ясные и, как небо, - голубые.
- Кто такие будете, маленькие человечки?
- Мы - Вереши! - ответил старший из мальчиков.
- Это я и по волосам вашим[6] вижу. Ну, так чего вам?
Тут меньшой Вереш подошел совсем близко к Кручаи, человеку грубому и наружности страшной, и говорит:
- А пришли мы к тебе, барин, потому, что ты приказал до смерти засечь батюшку нашего.
- Ну и? - небрежно, с усмешкой, бросил Кручаи. - Вы что же, хотите, чтобы я его теперь из мертвых воскресил?
Тут уже старший мальчик в ответ:
- Нет, мы пришли сказать тебе: берегись! Ой, берегись, барин! - И, подняв руку, он указательным пальцем погрозил "королю Нирского края".
Голос ребенка звучал зловеще, словно колокольчик служки на похоронах, а тень пальца, которым он грозил помещику, упав на стену, очень уж напоминала лезвие сапожного ножа.
И беспощадный Кручаи, не ведавший страха и перед губернскими властями, не раз смотревший смерти в глаза (порой и сам ее призывавший) и даже с палатином[7] сколько раз ссорившийся - этот самый могучий Кручаи содрогнулся, завидев грозящий пальчик ребенка.
- Ах вы висельники! Пащенки проклятые! - закричал он, передернув испуганно плечами. - Так вы еще грозить мне осмеливаетесь? Скажи на милость! Вы полюбуйтесь только, госпожа Добош, какова поросль-то у нашего крестьянства! Эй, Матяш! - крикнул он гусару, - сейчас же вышвырни этих головастиков отсюда. Выгнать их из деревни!.. С земли моей прогнать! Чтобы и духу их племени не осталось!.. А теперь, сударыня, назовите вашу окончательную цену, которую вы за моих боровков дать собираетесь. А то больно уж я разволновался!
Тетушка Добош и сама была тронута виденным, нее даже слезы на глаза навернулись. Так что, не торгуясь, она уплатила запрошенную могущественным помещиком цену и в тот же день отправилась домой с дебреценским возницей Даниелем Буйдошо, который знал буквально все о каждом замке, о каждом именье или хуторе начиная от самой Ниредьхазы: знал, кому что принадлежит, каков хозяин и что у него за жена, сколько в доме детей и какая кому доля родительского наследства достанется в будущем.
Но, как ни тешил извозчик тетушку Добош своими рассказами, у доброй женщины всю дорогу не выходили из головы два крестьянских мальчика. Что-то с ними будет? Выгнали их безжалостно, по миру пустили! Бредут они теперь где-нибудь по дороге и плачут. Кто-то приютит их на ночь?!
Проезжали они через деревни: повсюду дымились печные трубы, повсюду стряпали обед хозяйки. А для этих двух сироток - варится ли для них где-нибудь обед?
И тетушка Добош до тех пор рисовала в своем воображении бедных малюток, - как плетутся они, усталые, понурив головы, - пока и на самом деле не увидела детишек, сидящих на обочине дороги, у околицы села Хадхаз. Старшенький положил к себе на колени вихрастую голову меньшого братишки и гладил ее, приговаривая:
