Николай был задумчив и мало говорил в дороге со своими спутниками.
Наконец рыжему Петрухе надоело ехать молча, и он обратился к молодому человеку:
— Ваше благородие, а ваше благородие!
— Ну, что тебе? — откликнулся недружелюбно Николай.
— Да скоро ли мы приедем?
— А ты, верно, соскучился ехать?
— Знамо, соскучился. И дорога, будь она проклята!
— Чем тебе, Петруха, не нравится?
— Да как же, ваше благородие, кабаков мало по дороге.
— А тебе бы, пьяница, всё вино лопать! — огрызнулся на рыжего Цыганов.
— В дороге, ваше благородие, вино услада. Потому скучища, а вино веселье сердцу придаёт. Напьёшься, ну и долгий путь покажется коротким.
— Ну, на кабаки, рыжая образина, ты не рассчитывай.
— А почему так?
— Потому пьянствовать тебе не дам.
— Ты-то, ваше благородие, мне пьянствовать не дашь? — нахально спросил Петруха у Цыганова.
— Хоть бы я!
— Ну, барин, это ты оставь, на тебя я не посмотрю.
— Силою заставлю! — крикнул на рыжего молодой человек.
— Ну, барин, не ври, я сильнее тебя!
— А вот этого гостинца хочешь? — Николай быстро вынул из дорожной сумки небольшой двуствольный пистолет.
— Ох, барин, не пугай — этой штуки я боюсь! — присмирев, покорным голосом проговорил Петруха.
— Ну, то-то же! Смотри! До тех пор, пока мы не кончим дело, пьянствовать ни ты, ни Кузьма не будете! Сделаете мне дело, за которым я вас везу в княжескую усадьбу, тогда опейтесь, мне всё равно!
— Зачем опиваться! Мы только вдосталь винца на радостях отведаем, а опиваться зачем?
— Там уж вы как хотите, а до тех пор ни-ни!
— Да уж ладно, мол.
— Ты молчи, Петруха, потерпи. Недолго осталось — скоро приедем. Обделаем барину дельце — тогда и гулять станем, — вставил своё слово дотоле не принимавший участия в разговоре черномазый Кузьма.
Не доезжая несколько десятков вёрст до княжеской усадьбы Каменки, Николай Цыганов остановился на ночлег на постоялом дворе; он не хотел ночевать в избе — там было душно и жарко, а лёг спать в телеге. Рыжий Петруха и черномазый Кузьма расположились на сеновале.
Ночь была апрельская, светлая. Голубое, безоблачное небо усеяно было миллионами звёзд. На дворе светло, как днём. Не спалось что-то Николаю; ему наскучило лежать в телеге — он встал и пошёл к сеновалу; ему захотелось узнать, спят ли Петруха и Кузьма.
Кругом было тихо. Вот он у сеновала. Николай ясно слышит разговор двух оборванцев.
— Право бы, его ухлопать. Давай, Кузьма, чего зевать? — тихо говорит Петруха.
— А почём знаешь, есть ли у него деньги?
— Вона! Разве в дорогу едут без денег? Это не мы с тобой, — чай, сам знаешь, по сто целковых нам обещал, если устроим дела. Стало быть, деньги с ним.
Цыганов стал слушать внимательнее; он понял, что дело касается его.
— А как его ухлопаешь? А пистолет забыл? — возразил Петрухе черномазый Кузьма.
— Эх, Кузька, какой ты дурень, право! Чай, он спит. С дороги-то его пушкой не разбудишь.
— Гляди, Петруха, боязно!
— Ишь, чёрт! Ровно девка красная! Или отвык? — смеётся рыжебородый.
— От тебя, Петруха, не отстану.
— Вот и давно бы так! Чай, деньги-то станем поровну делить. Ну, думать нечего, пойдём прихлопнем его, оберём, коней отвяжем да верхом опять в Москву.
— А ну поймают!
— Вона! Ведь мы не пешком, не скоро изловишь, — лови ветра в поле!
Петруха заворочался, приготовляясь встать с сена. Но каково было их удивление и испуг, когда около них, как «по щучьему веленью», очутился Николай с двуствольным пистолетом в руках; лицо его было искажено гневом и злобою.
— Ни с места, дьявол, не то уложу! — крикнул он не своим голосом, прицеливаясь в Петруху.
— Помилуй, барин, за что ты убить нас хочешь? — испуганно отозвался рыжебородый.
— За то, разбойник, что убить меня собирался!
— Так ты слышал? Что же, мы только собирались.
— И убили бы, если бы я не услыхал ваш разговор!
— Это, барин, всё он, Петруха, — он меня уговаривал, — откровенно сознался черномазый Кузька.
— Убить я не убью, а созову сейчас народ, прикажу вас в цепи заковать и в город представить.
— Помилосердствуй, барин!
— Не погуби!
— Отпусти!
— Дай покаяться! — почти в один голос, чуть не плача, говорили оборванцы, стоя на коленях перед молодым человеком.
