— Как ты себя чувствуешь, Джо?
Рубашка Багрова разорвана у ворота, на виске ссадина.
— Как можно чувствовать себя с такими украшениями! — Слейн потряс наручниками. — Что-то я ни черта не понимаю…
— Потом поймете, — перебил коренастый. — Вставайте, джентльмены, ваш матч закончен.
Он повернулся к таможенникам, выглядывавшим из-за колонны:
— Вы, там! Не найдется ли здесь подходящей камеры для этих джентльменов?
Сыщик проворно, со знанием дела, обшарил карманы арестованных, извлек сигареты, авторучку и блокнот Слейна, бумажники, передал рыжему верзиле и указал револьвером на дверь вестибюля:
— Прошу, сеньоры.
У входа лежал Челли. Пуля сыщика попала ему в затылок, на белой горячей ступеньке запеклись багровые сгустки. Рамона нигде не было видно.
В прохладном подвале пахло пряностями и фруктами.
— Сюда, — сказал сыщик и ключом открыл железную дверь с крохотным смотровым окошечком. Подмигнул Слейну: — Располагайтесь, мистер журналист, и чувствуйте себя как дома, в Америке.
— А что, здесь не так уж плохо, — Слейн шагнул в квадратную камеру без окон. — По крайней мере, не жарко. Не составите ли нам компанию, сеньор шпик?
— Прохлада временная, — ухмыльнулся сыщик сквозь жвачку. — Вам будет еще жарко.
Захлопнулась дверь.
— Эй! — крикнул ему вслед журналист. — Верните сигареты, ведь они не контрабандные!
Не ответили.
Слейн уселся на единственный железный табурет. Багров стоял, прислонясь спиной к двери.
— Болит голова, Джо?
— Немного. У рыжего, наверное, был в руке кастет.
— Рыжий — бывший гестаповец, а они бить умеют. Здесь он называется сеньором Мануэлем.
— Постой, а кто же тогда второй?
— Мой бывший шеф Флетчер.
Слейн свистнул.
— Вот это влипли!
— Я тревожусь не за себя… Ты понимаешь, Джо, ведь я все открою им на первом же допросе, хочется мне или нет. Пока действуют «импульсы правды», ничего не утаить, вот в чем беда. Не надо ни пыток, ни побоев, просто они зададут вопрос, и я стану отвечать…
— Обычная история в необычной ситуации.
— Ты о чем?
— Так всегда: правда оборачивается против того, кто осмелился встать на ее защиту. Коварная дама!
Они помолчали.
Багров прижал ко лбу скованные руки.
— Хотел бы я знать, что делает Руми.
Руми бездельничал.
Все последние годы — годы работы у доктора — Руми был постоянно чем-нибудь занят. Больничное хозяйство, мудрые тайны электротехники, поездки в Чельяно за материалами и приборами, монтаж мачты и сложной, непонятной для индейца машины — все это не оставляло свободного времени.
Теперь в больнице ни души, уехал доктор, и полное безделье навалилось на Руми, томило, беспокоило, таило неведомые опасности. От рассвета до заката индеец сидел в укромном каменном гнезде среди скал и смотрел вниз, где из-за утеса выбегала тропинка, соединявшая больницу с внешним миром. Покуривал трубку, разгоняя рукой, дым. Чутко дремал, прислонясь спиной к каменной глыбе, нагретой солнцем. Просыпался и снова смотрел на тропу. Внизу было пустынно. Глухо шумел поток, и гудела турбина электростанции. Залитые солнцем белели домики больницы, и в одном из них жила, действовала таинственная машина доктора, соединенная кабелем с мачтой на вершине горы.
Четвертые сутки пошли с того утра, когда уехал доктор и ушла больничная прислуга. За это время Руми дважды нарушил приказ доктора, чего никогда прежде не было.
Тогда, в то утро, он проводил доктора и гостя-американца до расселины и пошел в больницу. Навстречу двигались индейцы, таща узелки с нехитрым имуществом. Мужчины, прощаясь, касались рукой плеча Руми, женщины кланялись молча. Потом скрылись за скалой и они. Только Паула еще стояла рядом и смотрела под ноги.
— Иди, — сказал ей Руми.
— Позволь мне остаться, Руми…
Длинные ресницы индианки вздрагивали, пальцы теребили бахрому платка.
— Иди, — повторил Руми. — Так велел сеньор доктор.
— Я боюсь идти в Кхассаро. Отец отберет деньги и продаст меня кому-нибудь. Отец любит гуаро и виски больше, чем меня. Позволь мне остаться!
Конечно, жизнь в больнице и доброта сеньора доктора избаловали Паулу: женщины из горных селений не осмеливались спорить с мужчиной. Что говорить, Руми с радостью оставил бы девушку здесь — ведь это была Паула… Но разве не сказал сеньор доктор: пусть все уйдут…
