Она смотрела в упор все с тем же брезгливым выражением на хорошеньком, почти детском личике.
— Я не должна сердиться на тебя… Но мне противно… Понимаешь ты! Противно!
Она говорила негромко и смотрела как на жабу.
— Глаза твои — на оливковом масле… усики… лысина… все отвратительно. Меня просто тошнит, когда ты приходишь.
— Что ты говоришь, опомнись, Ленора! Ведь ты всегда уверяла, что любишь…
— Что я должна была говорить, если ты содержишь меня? Но я больше не в силах лгать. Да, мне ненавистны даже твои деньги, пропади они пропадом! Даже этот будуар, в который ты приходишь, чтобы получить то, что принадлежит тебе — за деньги! Липкая, противная жаба!
Она схватила с туалетного столика фарфоровую пудреницу и запустила в него. Собачонка заливалась визгом и хватала редактора за брюки.
— Ах ты, шлюха! — взбесился редактор.
— Прочь! — Ленора замахнулась тонким узким ножом для фруктов. — Уйди!
Глупо было бы сейчас драться с капризной вздорной девчонкой, когда, того и гляди, налетят бомбардировщики. Опрокинув тахту, обсыпанный пудрой редактор выскочил из будуара как испуганный кот, слетел по лестнице и плечом распахнул дверь.
Волей-неволей приходилось вернуться в свой дом, в лоно семьи, в незыблемый оплот благополучия. Сейчас редактор готов был признать, что в истории с Ленорой зашел дальше, чем следовало. Нашел на кого положиться! Он еще раз ощупал в кармане пачку банкнотов — тут ли? — и вошел в дом.
Пораженная его ранним возвращением и растерзанным видом, горничная отшатнулась и побледнела.
— Дома ли сеньора?
— Сеньора… в спальне… — прошептала горничная.
Устало волоча ноги по коврам, оставляя пыльные следы, редактор вошел в спальню. То, что он увидел, завершающим ударом обрушилось на его измученный событиями мозг: сеньора, его жена, находилась в приятном обществе молодого человека, которого он уже не раз встречал в доме, но и мысли не допускал, что может встретить в своей пижаме…
— Как поживаете, сеньор… — невпопад пролепетал молодой человек, хватаясь за одежду.
Редактор на подгибающихся ногах добрел до стула и присел, держась за сердце. Сердце стучало неистово, кружилась голова, подступала тошнота. Супруга зарылась с головой в одеяло…
Мир рушился! Его собственный мир, еще утром такой прочный и удобный. Летело к чертам все, чем жил он с юности и что считал единственно для себя приемлемым. Всегда было у него два мировоззрения: одно, тайное, — для себя, другое, применительно к обстоятельствам, — для произнесения вслух. Сейчас оба мировоззрения почему-то сместились в одно… Это было страшно, опасно. Как теперь жить?!
Но сердцу стало легче. Сердцу было все равно… Редактор встал и вышел из спальни.
На улице повстречал он извозчика на полудохлой кляче. Остановил и велел ехать в квартал святой Марии Магдалины, веселый квартал, куда редактору солидной газеты в обычные нормальные дни грешно показываться. А теперь — какое это имело значение?
И здесь, в третьеразрядном заведении, обрел он наконец необходимую передышку от треволнений дня. Сидел в грязноватом зале, пил что-то очень крепкое. Кто-то подходил, что-то предлагал — он вяло отмахивался. Он провел ночь в дешевом номере, на железной кровати, не раздеваясь. В дверь стучали, он всех посылал к черту. Утром, несчастный, с головной болью, опять сидел в баре над стаканом мутной мерзкой жидкости. Жидкость помогала плохо.
Через вращающуюся дверь в бар протиснулся грузный седовласый сеньор в расшитом голубом мундире без эполет. Редактор не поверил глазам, узнав в раннем пришельце не кого-нибудь, а самого министра полиции сеньора Карреро. Редактор прикрыл лицо стаканом. Но поразмыслив, решил, что если министр прибежал в кабак спозаранку, то уж отставному редактору здесь тем более самое подходящее место. Он помахал генералу рукой и улыбнулся гостеприимно и нахально.
— Не составите ли компанию, генерал?
Министр посмотрел невидящим взором, сказал: «А, все равно…» и подсел к столику. Они выпили, потом еще выпили.
— Что у нас творится, генерал? — спросил редактор. В нем опять проснулся дух газетчика.
— Бывший генерал, — поправил сеньор Карреро и жадно осушил третий стакан.
