— Наверное, у нас был общий знакомый, — пробормотал он, глотая слова.
— Какой-нибудь другой больной.
— Кто именно?
— Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, — он взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. — А может, и в записях ничего такого нет.
— Видите ли, — сказал я, — мне хотелось бы поговорить с людьми, которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста, в свои записи.
— Ну, разумеется, — промямлил Осбертсон. — Хотя это — истории болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен… — Он взял пузырек с надписью «спирт» и поставил его на место. — Говорить о них с посторонними.
— Я не хочу читать истории болезней, — сказал я. — Если бы вы могли просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку…
Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.
— Конечно, — невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать…
— Пожалуйста, попробуйте, — попросил я.
— Не знаю, смогу ли… — он умолк и повернулся ко мне спиной.
Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление его бормотания было совершенно ясно.
Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье? Отключить меня? Может быть, даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.
Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.
— Все это, разумеется, довольно необычно, — сказал он. — Вы, конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные обязательства перед своими больными.
Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял ко мне спиной и притворялся рассеянным.
Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и добьюсь объяснений столь странного поведения.
Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.
— Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным ближе узнать его, хотя бы и посмертно, — сказал я.
— Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.
Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить меня думать, будто он — диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу инсулина?
Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом, смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор вещал:
— Это — самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.
Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.
Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.
Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.
Челюсть моя отвалилась, будто люк в днище самолета. Я смотрел, как Осбертсон кладет шприц, прижимает к месту укола тампон, сгибает руку в локте и, наконец-то, отворачивается от столика.
— Ваш приход ко мне вполне понятен, — сказал он, подходя к покрытой бумагой серой кожаной больничной каталке и ложась на нее. — Извините, что не смог оказать вам существенной помощи, — сонно добавил Осбертсон.
— Что вы делаете? — воскликнул я гораздо громче, чем следовало.
— Сто, — ответил он. — Девяносто девять. Девяносто восемь. Девяносто семь.
