Или скажут, что деньги, мол, лежат в какой-нибудь южноамериканской стране, и налог на наследство надо выслать туда наличными, иначе они не выпустят деньги за границу. Мошенники каждый день изобретают новые фокусы, и десятки простофиль тотчас попадаются на крючок.
— Это как змей, — сказал Уилкинс. — Отсекаешь одну голову, тотчас вырастают две.
— Две? — переспросил я. — По нынешним временам это — мелочь.
— Неужели с вами то и дело случаются такие происшествия? — убитым голосом осведомился мистер Грант.
— Их столько, что вы и не поверите, — ответил я.
— Но почему именно вы? — спросил он. — Со мной, к примеру, такое впервые. Почему же у вас по-другому?
Я не знал, что ему ответить. Ответов на такие вопросы попросту не существует. Поэтому я молча смотрел на мистера Гранта, пока он не вышел из квартиры вместе с Уилкинсом. Весь вечер я ломал голову над его вопросом, выдумывая самые разнообразные ответы — от «Видать, судьба такая» до «Отстаньте вы от меня!». Но ни один из них не мог бы полностью удовлетворить мистера Гранта.
Полагаю, все началось четверть века назад, когда я отправился в начальную школу и в первый же день вернулся домой без порток. Я весьма смутно помнил, что, вроде бы, заключил какую-то сделку с одноклассником, но напрочь запамятовал, что именно мне дали за мои штаны, и, к тому же, не смог по возвращении домой найти у себя ни одной вещи, которая не принадлежала бы мне в 9 утра, когда я пошел на занятия — гораздо более юный и счастливый, чем несколько часов спустя. Не удалось мне и опознать маленького мошенника, который меня кинул, поэтому ни его, ни моих брюк так и не нашли.
С того самого дня и поныне жизнь моя являет собой бесконечную череду запоздалых открытий. Мошенники распознают меня с первого взгляда, обирают и отправляются вкушать отбивные, а бедный Фред Фитч сидит дома и в который уже раз ужинает собственным обглоданным ногтем. У меня столько недействительных расписок и ничем не обеспеченных чеков, что хватит оклеить гостиную. Я владею несметным множеством билетов несуществующих лотерей и контрамарок на баскетбольные матчи или танцевальные вечера, которых никогда не было, на несостоявшиеся тараканьи бега и тому подобные увеселения. Мой шкаф набит машинками, переставшими творить чудеса сразу же после ухода разъездного торговца, а мое имя значится в списках всех дутых фирм «Товары — почтой», действующих в Западном полушарии.
Не понимаю, почему так происходит. Если верить Райли и специальной литературе по этому предмету, я — вовсе не типичный олух и не прирожденная жертва мошенничества. Я не алчен, не очень глуп, имею кое-какое образование; я — не вновь прибывший поселенец, не знающий языка и местных обычаев.
Просто все дело в том, что я доверчив. И этого вполне достаточно. Я совершенно не могу поверить, что один человек способен лгать в лицо другому.
Со мной такое происходило сотни раз, но по некой неведомой причине я еще не осознал эту горькую истину. Наедине с собой я — сильный, уверенный, бесконечно подозрительный циник, но стоит появиться бойкому на язык незнакомцу, стоит ему начать заговаривать мне зубы, и разум мой растворяется в мареве веры. И вера эта всеобъемлюща. Скорее всего, я — единственный житель Нью-Йорка XX столетия, имеющий станок для чеканки монеты в домашних условиях.
Разумеется, эта неиссякаемая доверчивость придала всей моей жизни особые краски. В семнадцать лет от роду я покинул отчий дом в Монтане и еще совсем сопляком перебрался в Нью-Йорк. Я бы сделал это гораздо позже, кабы не родня и дружки: я не мог стерпеть того, что все они слишком уж часто смотрели на меня как на дурачка, да и сами несчетное число раз околпачивали меня по поводу и без повода. Именно чувство неловкости и стыда погнало меня в громадный Нью-Йорк, где можно затеряться, где никто не знает твоего имени.
Будь иначе, я, наверное, ни разу в жизни не отъехал бы от места своего рождения дальше, чем на десять кварталов.
Мои отношения с женщинами тоже терпели ущерб, да еще какой. После окончания средней школы я вообще всячески старался избегать знакомств с представительницами противоположного пола, за исключением самых невинных и ни к чему не обязывающих. И все — из-за своей доверчивости. Во-первых, любая девушка, сводившая со мной дружбу, рано или поздно (чаще — рано) становилась свидетельницей моего унижения, когда меня походя надувал какой-нибудь ловкий обманщик. Во-вторых, стоило мне испытать к девушке чувство более серьезное, чем простое расположение, и я начинал терзаться сомнениями: ведь у меня не было никакой возможности узнать ее мнение о моей особе. Она вполне могла заявить, что-де любит меня, и я бы ей поверил, но спустя день… Или час…
