— А издатель у вас есть? — спросил я.
— Издатель! — выплюнул Уилкинс, разом побагровев от ярости и сжав кулаки. — Слепцы! Все до единого! Либо норовят спереть твой труд, либо не желают замечать даровитого автора. Даровитого, именно даровитого. Где им разглядеть дарование. Цепляются за апробированное и затасканное, а больше ничего знать не хотят. Когда приносишь им настоящий свежак, что-то новое, незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им быть.
— Значит, вашу рукопись все время отвергают?
— Ходил я к одному парню, — немного успокоившись, продолжал Уилкинс.
— Обещал издать. На паях, кажется. Так это называется. Я оплачиваю издержки, типографию, все такое, а он издает и рассылает по книготорговцам.
Мне и невдомек, что там такая механика, но вот поди ж ты. Парень говорит, это в порядке вещей. Показал мне груду книг, изданных таким манером.
Некоторые на вид очень даже ничего, хорошая работа: веселенькие обложки, белая бумага, буквы красивые. Но я никогда не слыхал их названий, и это настораживает. Конечно, какой из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти исключительно по своей теме. Вот вы — другое дело. Наверняка вы о них наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.
— Я тоже мало читаю, — признался я. — Почти не знаю современных авторов. Мой круг чтения — главным образом научные труды.
— Точь-в-точь как у меня, — радостно сказал Уилкинс. — Мы с вами родственные души. — Он улыбнулся сначала мне, потом — своей рукописи. Завершил, наконец.
— Это хорошо, — похвалил я его.
— Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, — продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. — Издавали свои произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие маститые, так он сказал.
— Это возможно, — согласился я. — Увы, я не очень хороший знаток истории литературы.
— Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, — продолжал Уилкинс.
— А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире — ни тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту книжку. Издать рекламные экземпляры — такие, чтобы глаза на лоб полезли, прописать в «Нью-Йорк-таймс», во всех газетах страны. Пусть читающая Америка узнает…
— Вас послушать, так это немалые расходы, — ответил я, ощутив легкую дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
— Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, — запел певец мировой скорби. — Для начала — книжные ярмарки. Издания за рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы — Джек Леммон. Барбара Николз… кажется, он где-то здесь… — Уилкинс принялся копаться в стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал: — Ага! Вот и обложка. Черновая заготовка.
Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же технике — темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: «VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ ВОЗДУШНОЙ МОЩИ».
— Разумеется, это лишь грубый набросок, — без всякой нужды сообщил мне Уилкинс. — Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал все как следует.
Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае, Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать что-либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул листок вверх тормашками в надежде увидеть что-нибудь более вразумительное, но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы высмеять его как рисовальщика.
Я сказал:
