— Мы посидим здесь несколько минут и послушаем меня, – начал я, когда все успокоились, – а затем я передам вас приглашённому мной оратору – Лизе. После этого мы все спустимся к озеру, где зажжём костёр и скажем должное «прощай» нашему – давайте скажем, другу – нашему другу Брэтт. Не знаю, как мы все поместимся там внизу, но таким вещам всегда находится решение. Когда мы пойдём вниз, к нам присоединится дочь Брэтт, и, возможно, её внучка, и там будет маленький сюрприз, от которого вы, вероятно, обалдеете – подарок для них, в который вы внесли свой вклад. У кого-нибудь есть вопросы на этот счёт?
У некоторых были, и мы убили ещё полчаса на незапланированный разговор, чтобы всех удовлетворить. Стоял прекрасный вечер ранней осени. Неярко горело освещение, и шёл мелкий дождь, мягко барабаня по алюминиевой крыше и придавая уютность конной арене. Сегодняшние события займут, с перерывами, больше четырёх часов. После того, как мы довольно расслабленно поболтали, я перевёл тему на причину, по которой мы здесь собрались.
— Мне сказали, что последний раз, когда вы приходили сюда и встречались с Брэтт, был около года назад. Кто был здесь тогда?
Поднялось около двадцати рук.
— Что тут было? Что она говорила? Николь?
Николь – деловая женщина примерно в возрасте Лизы, которая вместе с Лизой и доктором Кимом помогала организовать этот вечер.
— Ну, вы ведь знаете, какая она была – громкоголосая, всё время ругалась и всматривалась в наши лица?
— Да, – ответил я, и все засмеялись, вспомнив неистовую Брэтт.
— Но в тот раз она была не такой. То был единственный раз, когда я видела её как бы самой собой. Она говорила очень мягко, с меньшим акцентом, была очень вежлива и немного печальна. Она просто села с нами и стала объяснять, что наши собрания не работают так, как она думала; она чувствовала, что скорее способствует нашему отрицанию, нежели позитивным изменениям. Она сказала, что возможно, этого мы на самом деле и хотим, но она не желала служить этой цели. Это было довольно грустно. Некоторые плакали.
Я кивнул и зашагал взад-вперёд перед трибунами, всё кивая. Как мы умудряемся не находить то единственное, что не может быть утеряно? Как нам удаётся не видеть того, что только и есть? Почему люди, которые говорят, что хотят увидеть, отказываются открыть глаза? Эти вопросы, вероятно, мучили Брэтт. Этого она не могла понять, разглядывая эти полные энтузиазма, чуткие, умные лица, откуда теперь разглядывал их
я. Как эти люди, которые говорят, что хотят освободиться от иллюзии, умудряются закапываться ещё глубже? И как я, которая знает, куда они хотят идти, и как туда попасть, превратилась лишь в ещё одно снотворное?
Брэтт не смогла ответить на эти вопросы, поэтому прекратила эти встречи. Я хорошо её понимаю. Я не совсем понимаю, зачем она вообще начинала всё это. Подозреваю, что всё дело в докторе Киме. Теперь эти друзья, студенты и почитатели Брэтт, хотят знать что-то о ней – то, о чём она умалчивала. Они хотят знать, почему она положила конец этой их совместному делу. Они хотят знать, почему ещё до своей смерти она повернулась к ним спиной.
Я начал говорить. Я начал свой последний урок – хвалебную речь Брэтт.
***
— Зачем вы сюда пришли? – спросил я группу в риторическом, поучительном тоне. – Чего вы хотите? Я раскинул перед собой руки, словно ожидая ответа, но никто не откликнулся.
— В самом начале своей первой книги, «Прескверная штука», я сказал, что вы должны знать, чего вы хотите. Вы должны иметь ясное желание, сильное и конкретное намерение. Если вы не знаете, куда вы идёте, тогда нет основания, чтобы судить о том, что одно направление лучше чем другое. Я не хочу никого выделять, поэтому просто спрошу всех: может ли кто-нибудь встать прямо сейчас и сказать, в нескольких словах, чего он хочет? Зачем вы приходили сюда на встречи с Брэтт?
Никто не встал. Я продолжал шагать, позволив тишине повисеть, чтобы все поняли её значение.
Никто не знал, чего он хочет.
— Как бы вы ответили на этот вопрос? – спросил один из ребят, Рональд.
Я остановился, развернулся прямо лицом к группе и ответил.
