— Беда, совсем беда, — сокрушённо проговорила баба Даша.
— Спаси её, — простонала жена.
— Ты же понимаешь, — сказала баба Даша. — Могу только заново испечь. Если не опасаешься последствий.
— Всё равно, — сказала жена.
— Хорошо, — сказала баба Даша, и я услышал плеск воды. — Будем рожать.
* * *
Не знаю, как я не рехнулся этой ночью.
Всё, что окружало меня, казалось безумными образами из давнего болезненного сна. Дикая изба с печью и ситцевой занавеской, глухая кромешная темень за окнами, вопли жены, золотое свечение от печи, в котором танцевали тени, воркование бабы Даши, рыжая кошка, которая запрыгнула на лавку и бодала меня в локоть. Вязкое, почти не текущее время.
Меня мутило от страха за жену и ненормальности обстановки. Я понял, что выражение «не может места себе найти» описывает совершенно реальное состояние: я не мог, мне хотелось метаться по избе. С трудом я заставил себя снова сесть, воткнул гарнитуру и попытался слушать аудиокнигу. Путаный детектив, сквозь который пробивались стоны жены, прилепил к мозгу идиотскую фразу «отголоски того разговора остались в его голове» — и я понял, что больше не могу.
Я вытащил наушники и понял, что вокруг тихо.
Из-за занавески вышла баба Даша.
У неё в руках был очень тёмный, наверное, синий или лиловый младенец. Жена громко и хрипло дышала за занавеской, а младенец, как мне показалось, не дышал вовсе — и его ручка свисала безжизненно, как у тряпичной куклы.
— Мёртвая? — хотел спросить я, но сухой язык не шевельнулся в сухом рту.
Баба Даша положила младенца на стол. Его грудь еле-еле приподнималась.
Я подумал, что срочно нужна скорая, реанимация — и тут же вспомнил, что малышка обречена и никакой вертолёт с реанимационной бригадой ей не поможет, как не помогла бы и дорогая клиника. Жена попыталась сбежать от судьбы, но ведь не сбежишь, даже в эту избушку старой ведьмы…
И тут я осознал, что вижу.
Лопату.
Или как это можно назвать.
Что-то, напоминающее широкий деревянный противень на ручке. И бабу Дашу, которая укладывает на эту штуку несчастную малышку.
Ужас пробил меня насквозь.
Баба Даша подняла заслонку, открыв громадный зев печи, из которого шли ровный жар и красновато-золотое свечение. И туда, в печной зев…
— Стой! — заорал я.
— Жди, — приказала жена из-за занавески. — Сиди и жди. Не мешай.
Баба Даша протянула ко мне руку, будто хотела потрепать по щеке, но я шарахнулся, прижавшись спиной к бревенчатой стене.
В конце концов, всё равно, думал я. Всё равно. Пусть делают, что хотят. Всё равно. Будем надеяться, что Сонька не рехнётся, когда увидит… то, что останется… какая разница… всё равно…
Баба Даша закрыла печь, но свечение, кажется, сквозило и через заслонку, и сквозь белёные кирпичи. Ушла за занавеску, а я остался в безнадёжных попытках как-то удержать на месте остатки здравого смысла.
Я просто не понимал: зачем? Зачем?
И только радовался, что никаких звуков не доносилось из печи. Ни писка, ни даже треска пламени. Стояла чудовищная тишина.
— Мишка, — сказала из-за занавески жена, — ничего не бойся. Просто поверь. И иди сюда.
Её голос стал живее, он был почти весёлым.
Я встал, и меня шатнуло.
Баба Даша выглянула и ухмыльнулась, снова показав клык:
— Иди-иди. Я послежу.
Я подошёл на нетвёрдых ногах.
Жена лежала на белоснежной широкой постели. На тумбе рядом стоял большой кувшин и лежал плоский кожаный футляр, похожий на портативный аппарат для измерения давления. Керосиновая лампа на подоконнике освещала закуток ровным неярким светом. Нигде вокруг не было ни капли крови — и я вдруг осознал, что не чувствую запаха керосина.
Везде в доме жгут керосин, но он не пахнет.
— Присядь, — сказала жена, и я устроился на краешке кровати. Я боялся до неё дотронуться.
Но видел, что ей легче. Не только физически — в принципе легче.
— Прости, — сказала жена. — Объяснять очень сложно и долго. И поверить тебе будет тяжело. Просто подождём. Не бойся.
Я взял её за руку:
— Я не боюсь. Мне дико.
— Это пройдёт, — сказала жена. — Ты мне веришь, это уже очень хорошо. Я устала, ты не тревожься, я могу заснуть — это от обезболивающего…
Ничего себе баба Даша, подумал я, а вслух только сказал:
