В пятницу мы сбежали в кино на старый фильм, в субботу— на спектакль, хуже которого трудно себе представить. Нам было все равно, лишь бы спастись от телефонных печенегов.
В воскресенье к завтраку явилось семейство Черногруд: мама, папа и мальчик Митенька, на голову выше папы.
Они по очереди говорили с учительницей, поставившей Митеньке тройку.
— Нет, этого быть не может, — журчала в телефон мама, — у нас в роду все математики. Я сама подсчитываю расходы даже без бумажки... Дмитрий весь в меня.
Папа под вкрадчивый шепот мамы говорил:
— Извините... Но вы, должно быть, не знаете моего положения, моих связей...
— Мария Кирилловна, я буду учиться только на пятерки, — лживо обещал Митенька.
К вечеру приковыляла восьмидесятилетняя Ариадна Павловна. Задыхаясь, она ругала своего телефонного напарника Симкина, лишившего ее духовного общения с окружающим миром: она даже не может узнать, живы ли ее гимназические подруги.
Подруг у Ариадны Павловны оказалась целая рота, темы для бесед были неисчерпаемы, и сеанс духовного общения закончился около двенадцати ночи.
На следующей неделе мы прибегали к разным хитростям: ходили в гости, в театр, а когда сидели дома, плотно зашторивали окна и не отвечали на звонки в дверь.
Так мы держались до пятницы. Вечером, около десяти часов, раздался осторожный звонок. Мы не реагировали. Звонок повторился. Мы были стойки. На четвертый раз я сдался, подошел к двери и спросил волчьим голосом:
— Кто там?
— Анатолий Николаевич, это я, Кисельников, — продребезжал старческий голос.
— Заходите, пожалуйста, Андрей Семенович, — обрадовался я, отворяя дверь.
Мой бывший напарник очень изменился, похудел и постарел лет на десять.
Старательно вытирая ноги, он пробормотал:
— Извините... Я на минутку... Если можно, позвонить по телефону...
— Позвольте, а ваш? ..
— Нет у меня телефона, — слабо махнул рукой Кисельников. — Полдома ходят теперь звонить... Ах, Анатолий Николаевич, что вы наделали, зачем разблокировали наши телефоны!.. — и в бирюзовых выцветших глазах Андрея Семеновича появились слезы.
Я посмотрел на часы. Было восемнадцать сорок. Через двадцать минут начнется матч века «Гладиатор» — «Свенсон», пора включать телевизор, который самоотверженно трудится у нас четвертый год.
Твердый голос Кати взнуздал меня:
— Толя, пойди в магазин и купи кефиру. Ребенку это необходимо.
Ребенком был наш Витя: рост — сто восемьдесят три, вес — восемьдесят пять.
— Катя, сейчас по телевизору «Гладиатор», — сказал я. — Может быть, попозже...
— Всякий муж знает, что продуктовые точки закрываются в семь, — популярно объяснила Катя.
Магазин «Молоко» был набит, как метро в часы пик. Двигаясь вместе с очередью, я тревожно смотрел на минутную стрелку часов, приближавшуюся к семи.
— Гражданин, чего вам? — спросила меня продавщица.
— Бутылку кефиру, — почему-то стыдливо сказал я.
— Может, еще ветчинки?.. Вообще-то у нас не бывает. А сегодня для плана выкинули. Здесь по двести грамм.
— Давайте.
И она написала на пакетике «74 коп.».
— Что брали? — спросила кассирша, не глядя на продукты.
— Кефир и сто граммов ветчины, — сказал я.
До сих пор не могу понять, почему я сказал сто граммов вместо двухсот. Может быть, я назвал цифру, более привычную мне.
Дома, положив продукты в холодильник, прокричав: «Катя, я купил еще сто граммов ветчины», я бросился в спальню и включил телевизор. Люди «Свенсона» носились по полю, как мустанги, наши ребята бегали трусцой. Комментатор, сохраняя железное спокойствие, объяснял это техническим маневром тренера.
В столовой прозвучал голос Кати:
— Толя, иди сюда!
Голос был непререкаем, и я не мог ослушаться.
— Катя, — взмолился я, входя в столовую. — Разве нельзя было немного подождать?
— Что ты купил, Анатолий? — выговаривая каждую букву, спросила она.
— Кефир для нашего малютки и сто граммов ветчины для тебя. Ты ведь любишь...
— Сто грамм? А почему на пакете написано «74 коп.»?
— Может быть, она подорожала?
— Подорожала? — возмутилась Катя. — Слава богу, мы живем не в Англии или ФРГ.
— Да, конечно, — пробормотал я, стыдясь своей политической неграмотности. — Но как же это случилось?
