– Что это? – спросила Тася, невольно отступив от стены.
– Неужели не знаете? – удивился Славик. – Вы в школе этого не проходили?
– «Не проходили»?! – передразнила его Тася. – Станем мы проходить такую гадость! И не называй меня на «вы», я тебе не учительница.
– Можно и на «ты», если вы не возражаете. Этот, – тут Славик ткнул указкой в темно-вишневого червя с двумя белыми пятнами по бокам, – это Норденшельдов червь. Его открыл Норденшельд, известный полярный путешественник. Живет этот червь в Сибири, и на Алтае, и в Маньчжурии. Он небольшой, сантиметров двадцать, а есть черви-гиганты. Вот, например, этот австралиец. В нем два метра. А эта пиявка...
– Вижу. Их маме ставили, когда она болела.
– Нет, то были медицинские пиявки, а эта называется лимнатис.
– Как?
– Лимнатис по-латыни. А по-русски ее называют конской, или египетской, пиявкой. Но, между прочим, она живет не только в Египте, а и в Эфиопии, и у нас в Закавказье. Ее легко отличить от других. Брюхо у нее светлее, чем спина, а сбоку желтые полосы. Она очень опасна и для людей, и для животных.
– Хватит! – брезгливо поморщилась Тася. – И как тебе не противно?
– Я изучаю животный мир. Начну с простейших организмов, а потом...
– Изучаешь!.. Ну и завел бы себе белочку или хомяка. У нас многие ребята держат.
– Это они от нечего делать, для забавы, – совсем по-взрослому сказал Славик.
Тася едва сдержалась, чтобы не стукнуть ученого мальчишку.
– Нет, не для забавы! Они их любят, ухаживают за ними, кормят, и клетки чистят, и лечат их. А ты только срисовываешь с книжек своих червяков. Ты, наверное, и в зоосаде не был, и Чапа не видел?
– Какого еще Чапа?
– Эх ты! – цыкнула сквозь зубы Тася, совсем как Шурка рыжий. – Это же выдающийся жирафенок. О нем в газетах пишут.
– До жирафа я еще не дошел, – невозмутимо ответил Славик. – Это отряд млекопитающих, который...
Ох и отделала бы Тася этого книжного парня! Сказала бы ему, кто он такой!.. Но ему здорово повезло.
– Тасенька, Славик! Чай пить! – послышался голос Славиной мамы.
За чаем взрослые говорили о погоде, о болезнях, и вышло, что у каждого что-нибудь болит. Жаловались на болезни, называя себя старыми развалинами. Тасе было ужасно скучно, и встать из-за стола нельзя. Сиди, терпи.
Разошлись в половине первого, и дядя Игорь сказал:
– Хорошо посидели, отличненько.
А Тася подумала: «Нечего сказать – хорошо. Скукота одна!»
Спать Синицкие легли в столовой. Мама с папой на большом диване, а Тася на раскладушке.
Перед сном Тася спросила:
– Папа, мы пойдем завтра на демонстрацию?
– Непременно, дочка, – пообещал папа.
– Если будет хорошая погода, – прибавила мама.
За стеклами окон мокрыми, тяжелыми хлопьями падал снег.
Когда Тася открыла глаза, она не сразу поняла, где находится. Всю столовую заливал странный зеленоватый свет. Тася сначала подумала, будто это горит ночник, но, оглянувшись кругом, увидела, что свет проникает через окна, задернутые легкими шторами.
Тихонько, боясь разбудить папу и маму, Тася встала с раскладушки, надела платье, сунула ноги в тапочки и пошла на кухню, останавливаясь при каждом поскрипывании паркета.
На кухне она осторожно раздвинула занавески. Зеленый свет наполнял собой все. Зелеными были сухие, еще без листвы ветви тополей, маленькими озерами зеленели непросохшие лужи на темно-зеленом асфальте, мраморным малахитом отливала стена дома напротив. И весь этот огромный двенадцатиэтажный дом, окутанный призрачно-зеленым светом, казался невесомым, как воздушный сказочный дворец.
«Неужели это белые ночи?» – подумала Тася. Не успела она так подумать, как небо стало сиреневым и сиреневыми сделались и тополя, и лужи, и дом напротив. Тасе почудилось, что в кухню ворвался душный, сладкий запах сирени. А небо опять переменило цвет, теперь оно было похоже на серебристо-серый театральный занавес, и где-то далеко, за огромным домом, этот занавес подсвечивался золотыми огнями. Они разгорались все сильней и сильней. И вдруг занавес словно поднялся. Хлынуло солнце. Белая ночь ушла. Наступило утро.
Папа с мамой и семейство Сотниковых еще спали. Тася открыла окно. Постепенно улица наполнилась шумом. Где-то ухал барабан, пели трубы – шла демонстрация. Тасе хотелось туда, где музыка, смех и песни.
