Споры и крики заканчивались так же неожиданно, как и начинались. Снова наступала глухая тишина.
Нагорный и Мартинес не участвовали в наших баталиях.
После завтрака Иван Адамович читал одну и ту же книгу - "Путеводитель по Греции", неизвестно как попавшую к нам в палату, а Фернандо, укутавшись с головой одеялом, пытался уснуть.
Пролежав час-другой, он тихонько обращался к Нагорному:
- Хуан...
- Чего, Федя?
- Слушай, Хуан, - робко просил Мартинес, - дай, пожалуйста, кусочек...
- Чего? - притворно недоумевал Иван Адамович.
- Кусочек хлеба.
- Нема хлиба.
- Ты же взял у меня.
- Нема. Был, да сплыл. Скушал я твой хлиб.
- Съел? - тревожно спрашивал Фернандо. - Как же так?
- Зараз съел. Я до чужого добра жадный.
Фернандо смеялся, поняв, что приятель шутит, и опять клянчил:
- Дай, пожалуйста.
- Вот привинтился! Человек самоподготовкой занят, а он мешает. Лучше я тебе про древних греков почитаю. Между прочим, храбрые люди, вроде вас, испанцев. Только выдержки побольше насчет еды. Вот тут пишется...
Но Мартинес не был расположен к занятиям историей.
- Отдай! - требовал он. - Это мой хлеб, ты не имеешь права...
Иван Адамович не удостаивал его ответом. Фернандо вскипал, распалялся все больше и больше, отчаянно ругал Ивана Адамовича по-русски и по-испански, а тот продолжал читать.
Это раздражало нас. Со всех сторон неслось:
- Отдай ты ему!..
- Хватит мучить парня!
- Замолчите! Помереть спокойно не дадут.
Иван Адамович был равнодушен к брани, сыпавшейся на его голову, и лениво, нехотя отвечал самым шумным крикунам:
- Не лезьте в наши семейные дела.
В конце концов Фернандо изнемогал от ругани и крика, зарывался в подушку с головой и обиженно, по-мальчишески плакал, а Иван Адамович продолжал невозмутимо читать "Путеводитель по Греции".
В обед он протягивал Фернандо взятый у него на хранение хлеб:
- Бери, Федя. Взвесить не забудь - может, утаил я чего.
Фернандо, пряча темные горячие глаза, шептал:
- Спасибо, Хуан. Ты прости меня.
И тут же уничтожал весь паек. Впрочем, после обеда ни у кого из нас, кроме Нагорного, не оставалось ни крошки.
Вечером было легче. Вечером находились дела, отвлекавшие нас. Вечером нужно было добыть топливо, чтобы накалить железную печурку, или, как ее тогда называли, времянку.
Ходячие больные отправлялись в темные институтские коридоры и вскоре волокли под своими халатами обломки шкафов, стульев, папки с увесистыми диссертациями.
Конечно, это было варварством - истреблять старинную мебель красного дерева, но она давала так много тепла. Диссертации, как всякая бумага, вспыхивали мгновенно и оставляли после себя груду пепла.
Те из раненых, которые могли передвигаться, усаживались подле времянки, стараясь не заслонить огонь от товарищей, лежавших на койках.
В эти вечерние часы мы никогда не говорили о еде. Мы вспоминали прошлое, мечтали о том, как будем жить, когда придет победа, строили планы разгрома немцев и много думали вслух о темном, блокадном городе.
За окнами палаты били зенитки, выли сирены, рвались бомбы. Едва начинался обстрел или бомбежка, сестры пытались загнать нас в подвал, в бомбоубежище. Мы не шли туда. Не потому, что не боялись смерти. Просто мы предпочитали, если придется, умереть здесь.
В эти вечера Фернандо ломким мальчишеским голосом пел нам песни испанских республиканцев и мы говорили о фалангистах, о Франко, о Мадриде.
Потом наступала ночь. Обыкновенная госпитальная ночь с бессвязными выкриками и стонами раненых, со снами, полными мирных воспоминаний. Утро возвращало нас к действительности.
Утром, когда приносили завтрак, Мартинес отщипывал кусочек черного каменного хлеба, а остальное отдавал Ивану Адамовичу.
- Спрячь, Хуан, пусть лежит у тебя в тумбочке до обеда. Буду просить, не давай...
Так прошло два месяца. Многих мы недосчитались в нашей палате, многие вернулись на фронт.
Нагорный готовился к выписке. Он окреп, ходил по палате, помогал сестрам и читал раненым вслух газету.
Фернандо с тоской и завистью смотрел на своего друга.
- Не журись, Федя, - успокаивал его Иван Адамович, - ты поправляйся, пошлют тебя в глубокий тыл, там тоже народ требуется, а я здесь за двоих действовать буду. Я из-под Ленинграда, пока немец тут торчит, никуда не денусь.
