– Чей, который, сколько! – выкрикнул совсем осоловевший Бобович.
Синичка не окончил тоста, смутился, опрокинул в рот рюмку, не дождавшись, когда это сделают другие, и сел.
«Ах, Синичка, Синичка, – подумал Корыхалов, – ну зачем же ты так?! Разве у тебя живых слов нет?.. Разве не мог ты сказать, что думаешь обо мне... Сколько лет вместе на фронте служили!.. А ты тоже понес канцелярщину».
И, словно угадывая его мысли, Синичка сидел молча, опустив глаза.
Банкет длился долго. Папки. Слова. Папки.
Корыхалову стало жарко. В перерыве между двумя тостами он вышел в вестибюль и увидел известного актера.
– Пойдемте, – предложил Корыхалов, – посидим с нами.
– Увы, – ответил актер, – охотно, но не могу. Завтра спектакль.
– Жаль, – сказал Корыхалов.
– Жаль, – сказал актер. – До встречи в «Красной стреле», – и, попрощавшись, ушел.
В это время в вестибюле появился Синичка, направлявшийся к гардеробу.
– Бежишь? – остановил его Корыхалов.
– Прости, комбат, – поморгал белыми ресницами Синичка, – что я там такую бодягу завел... Сам знаешь, не краснослов я. Вижу, все говорят, и я за ними.
– Чепуха! – усмехнулся Корыхалов. – Это я виноват. Не нужно было мне звать тебя на этот сабантуй.
– Да, конечно, – сказал Синичка, – не гожусь я для этой компании.
– Ерунда! – сказал Корыхалов. – Я и сам сюда влип... Не хотел, а уговорили... Вот и торчу целый вечер, как тумба.
– Ладно, – успокоил его Синичка. – Завтра пойдешь на работу, сразу опомнишься!
– Это верно, – согласился Корыхалов и, помолчав, прибавил: – Эх, посидеть бы сейчас у тебя...
– Двинем? – сказал Синичка.
– Нельзя, – вздохнул Корыхалов. – Обидишь всех... А мне с ними работать...
– Ну, будь здоров, – сказал Синичка. – Пока.
Корыхалов вернулся в банкетный зал. Тосты уже закончились. Было шумно и бестолково. Кто-то подходил к Корыхалову, чокался с ним, обнимался. Корыхалов тоже кого-то обнимал, с кем-то чокался. Стали мигать лампочки в люстрах. «Все, – с облегчением подумал Корыхалов, – скоро все кончится. Завтра мне работать. Завтра вернусь в настоящее».
Дроздов творил.
Пальцы его стремительно летали по кнопкам портативки «Континенталь», валик машинки раскалился, как ствол станкового пулемета, ведущего непрерывную, многочасовую стрельбу, давление повысилось. Впрочем, хорошо, что Дроздов не знал, какое у него давление, еще лучше, что этого не знала его заботливая жена, в противном случае она вызвала бы женственного и строгого доктора Эсфирь Яковлевну, Дроздова уложили бы в постель и движение отечественной литературы приостановилось бы на неопределенное время.
В последние годы Алексей Денисович писал трудно, и не потому, что ему было далеко за пятьдесят. Дроздов был еще достаточно бодр и жизнеспособен. Горький опыт подсказывал ему, что прежде, чем писать, нужно подумать, куда поместить будущую рукопись, отвечает ли она изменчивым редакторским требованиям. Росла и взыскательность. По ночам терзала мысль: «Боже мой, что делать, я больше не могу писать плохо!»
На этот раз Дроздов не думал ни о редакторах, ни о читателях, ни о своем таланте.
Писание началось рано, когда в доме все спали. Быстро ополоснув лицо и руки, не разглядывая, как обычно, в зеркале свое знаменитое, запечатленное на книгах и в кадрах телевидения лицо, даже не побрившись, Дроздов сел за письменный стол, открыл машинку и напечатал заглавными буквами: «ВЕСНЫ ГОНЦЫ».
Название показалось свежим и отвечало содержанию рассказа. Рассказ созрел давно, и ему оставалось только упасть на бумагу.
Сюжет был прост. В Париже живет старый человек. В начале революции, юношей, он вступил в белую гвардию, сражался против красных, ушел вместе с остатками войск Врангеля из Крыма, кочевал по странам Восточной Европы, наконец обосновался в Париже. Как многие его соотечественники, он не имел ни профессии, ни денег и, хорошо владея французским языком, сделался шофером.
Он не участвовал в белогвардейских шабашах, не писал в грязных газетках. Годами он возил парижан и туристов по прекрасному, но чужому для него городу. Он был одинок. Тосковал по утраченной родине. Много раз хотел вернуться домой и страшился, потому что ждал жестокой кары за измену.
