– А спальни?
– Ну, это уж ты хватил. Размещают по боксам. Утром место надо освободить, а вечером можешь вернуться. Такое правило. И за все про все пятьдесят геллеров в день.
– Думаешь, мы можем?
– Можем. С тех пор как обойщики и багетчики берут картины – чья идея, а? – мы достаточно для этого богаты. «Риц»! «Карлтон»! Жизнь нам улыбается!
Гитлер был вынужден признать, что Ханиш прав.
После всего пережитого мужское общежитие показалось им роскошным отелем, несравненно высшей ступенькой социальной лестницы. Во-первых, общежитие, хоть и очень скромное, было платным, так что последние подонки общества туда не попадали: друзья оторвались от сброда, с которым якшались до сих пор. Во-вторых, публика в общежитии была куда более разнообразная: конторские служащие, учителя, офицеры в отставке, ремесленники; все они переживали переходный период: кто-то менял работу, кто-то искал жилье, кто-то был просто проездом. Гитлер же с Ханишем обосновались в общежитии прочно, что давало им высший статус – статус завсегдатаев, жильцов со стажем; по отношению к вновь прибывшим они порой чувствовали себя почти хозяевами. Расположившись в гостиной во главе длинного дубового стола, сидя на стуле, на который давно уже никто не претендовал и все с почтением называли его «стулом герра Гитлера», он целыми днями читал прессу и рисовал необходимый минимум, чтобы заработать на жизнь. В комфортных условиях к нему вернулась былая лень; он подолгу мечтал, и Ханишу приходилось тормошить его, добиваясь, чтобы он рисовал больше, потому что новый цикл «Сценки старого города» прилично шел у лавочников, которым нужны были дешевые иллюстрации. Однажды Ханиш, в отчаянии от его лени, привел ему конкурента. Он уговорил некого Нойманна, художника-еврея, рисовавшего карикатуры на клиентов в кафе, прийти поработать в общежитие. На беду, Гитлеру он понравился, и они часами говорили об искусстве, что тормозило работу обоих.
«Люди гостиной», те, что оставались в общежитии на день, как Гитлер и Нойманн, считали себя местной элитой, чем-то вроде интеллигенции в зыбком мирке разочарованных и напуганных мещан.
Растение в теплице дает цветы – так и к Гитлеру вернулись амбиции. Он больше не видел своего будущего в одной только живописи (Это искусство умерло, мой друг, с появлением фотографии) и подумывал об архитектуре. Так он оправдывал в собственных глазах бесконечные копии памятников и свою неспособность нарисовать лицо. Когда Нойманн напоминал ему, что архитектор должен иметь обширные познания в математике, Гитлер пожимал плечами и заявлял как нечто само собой разумеющееся:
– Конечно же я займусь математикой. Конечно.
Однако ни разу не открыл учебника по арифметике или алгебре. Ему, как всегда, хватало идеи.
В нем еще бушевали чувства, испытанные на «Риенци»; искушение политикой усиливалось от ежедневного чтения газет; кумиром Гитлера был Шёнерер.[6] Еще в отрочестве он опирался на Шёнерера, ссорясь с отцом. Шёнерер был австрийцем, влюбленным в Германию; не приемля всего не немецкого, он ратовал за воссоединение Австрии с рейхом; в тринадцать лет Гитлер любил повторять эту критику австрийского государства, чтобы позлить отца, всю жизнь ему служившего. В дальнейшем, столкнувшись с многочисленными народами, смешавшимися в космополитической Вене, он любил успокаивать себя, думая, вслед за Шёнерером, что, будучи немцем, он выше всех. Он симпатизировал и его антикатолицизму, антилиберализму, антисоциализму, короче говоря, его противостоянию всем малознакомым доктринам, в которых Гитлер не находил своего места. Одна деталь, совсем незначительная и почти неприличная, сделала Гитлера ярым сторонником Шёнерера: идеолог утверждал, что следует оставаться холостяком до двадцати пяти лет, чтобы сохранить здоровье и все физические и умственные силы для германской расы. Его принципы гигиены привели в восторг Гитлера, неосознанно применявшего их на практике; он нашел научное и моральное оправдание своему поведению; целомудрие Гитлера из проблемы стало добродетелью, как и его нелюбовь к мясу и алкоголю, в которых и Шёнерер подозревал разврат. Шёнерер оправдывал его. Шёнерер был его Риенци.
