— Боязно все ж таки. Я, и вдруг…
— А что, плечи не выдюжат?
— Мобилизацией не кончится, как по-твоему?
— Ох, нет!
— А ведь забреют, Василий, и перво-наперво освободятся от нашего брата.
— Что ж, сходим, послужим. Только… будет это не к их радости, ей-ей!
6
Сквозь неплотно притворенную дверь Егорка видел: отца усадили в глубокое кожаное кресло, запрокинули голову, нацелились в его глаза какими-то круглыми штуковинами, надетыми на лбы. Смотрели долго, изредка бросая друг другу непонятные слова.
Потом седой доктор зачем-то подошел к столу, еще раз перечел бумагу, пронесенную отцом от самого Томска, посидел. Что-то его беспокоило, он встал, снова завел разговор с молодым помощником. И оба снова надвинули зеркальца, обступили Терентия Ивановича с двух сторон.
— Тебя, дед, в Томске пользовали чем-нибудь? — донеслось до Егорки, и тот удивленно покрутил носом: какой же он дед, ему всего-навсего сорок три года. Чудаки!
— А раньше, до томской лечебницы, видел?
— Самую малость. Человек ли идет, столб ли на дороге… Ну, а потом, как повязку сняли, — совсем ничего. Только вот на солнце когда гляну — вроде красное пробивается. Далеко-далеко.
Седой доктор взволнованно прошелся по комнате.
— Послушай, дед… — Он хотел сказать что-то, но передумал и, сев боком к столу, с брызгами набросал несколько слов на синеватом листке, запечатал в конверт. — Наведайся ко мне, скажем, послезавтра, а пока пройди на Никитскую, тут написано к кому. Побывай непременно… — И повернулся к двери. — Следующий! Что они там, заснули? — закричал, сердясь неизвестно на кого и за что.
— Ну, как? — с замиранием в сердце спросил Егорка, выводя отца из глазной больницы. Терентий Иванович молчал, плотно спаяв рот, весь одеревенев, и вдруг привалился к сыну, заплакал навзрыд. Егорка, словно маленького, гладил его по плечам, успокаивал и, не зная чем помочь, готов был сам разреветься.
— А письмо? — вспомнил он, загораясь надеждой, — Видно, еще к кому-то из докторов. Не иначе!
— Ладно, веди, — глухим голосом отозвался Терентий Иванович.
Пока они добирались до Никитской, пока разыскивали дом, он бормотал про себя:
— Все, все вижу. Правду скрывают… — И внезапно топал ногой, оборачивался назад, грозил кулаком. — Они у меня запоют, сволочи! Погубили глаза ни за грош, и думают…
— Идем, вон городовой на перекрестке! — испуганно тянул его за руку Егорка.
— Бог с ним… Иду.
Дом, на который указали дворники, был небольшой, в два этажа, с нарядной росписью по простенкам, и вовсе не походил на лечебницу. «Туда ли идем?» — засомневался Егорка, крутанув ручку звонка.
Дверь открыла молоденькая горничная в кружевной наколке. Узнав, кто такие и зачем, ушла с докладом и вскоре вернулась.
— Разуйтесь, — велела она свысока, брезгливо морща губки. — Носит вас дюжинами, а кто-то убирай.
Опорки остались у порога. Егорка, придерживая отца под локоть, боязливо шагнул в залу, пол, выложенный плитками дерева, сиял как зеркальный. В углу, заставленном цветами, виднелась женская фигура в черном бархатном платье. Чуть позади застыла еще одна фигура, и тоже в черном, но попроще, — судя по всему, воспитанница.
При звуке шагов женщина в кресле встрепенулась, подняла голову, и Егорка едва не вскрикнул. Глаза ее были точь-в-точь как у отца: ясные, будто налитые прозрачной ключевой водой, без единой искорки мысли.
— Кто там? — прошелестел тихий голос. — Ах да, с запиской от профессора. Вера, голубушка моя, прочти.
Девушка пробежала глазами синеватый листок, наклонилась к женщине, и та, выслушав, слабо повела рукой в сторону Терентия Ивановича.
— Подойдите сюда. Верочка, стул, пожалуйста.
Егорка почти не дышал. Два человека сидели друг против друга — она в кружевах и переливчатом бархате, он в дырявом зипуне, с нищенской сумой через плечо, — сидели и говорили, связанные общей бедой…
Госпожа подалась к Терентию Ивановичу, еле дотрагиваясь пальцами, ощупала его лицо.
— Откуда вы? Ах да, из Сибири… И давно это у вас?
Брагин-старший рассказал все: и как остался круглым сиротой и бродяжничал; как не по своей вине был сослан в Сибирь, потом вышел на поселение и строил в деревне избу, один на один с толстенными бревнами, часто подпирая их головой; как совсем недавно, осенью, взбесилась собачонка, и молния сверкнула перед его глазами, когда он открыл дверь, а собачонка, прибитая еще днем и внезапно ожившая, проскользнула у ног, бросилась к сыновьям…