— У этого человека приступ падучей.
Грофилду очень хотелось нахмуриться. Приступ падучей? Что за болван этот врач? Он сроду не страдал падучей. Но сообщить эту весть коновалу Грофилд не мог. — Надо немедленно доставить его в больницу, — произнес врач. — У кого нибудь есть машина?
— У меня, доктор, она здесь рядом.
— Хорошо. Если кто-то из вас поможет мне поднять его… Грофилда подняли и понесли. Мозг его лихорадочно работал, пытаясь сообразить, что случилось. Приступа падучей не было. Доктор поставил ему явно неправильный диагноз, хотя его вполне можно понять. Неужели на него так страшно подействовал этот чертов завтрак? Быть того не может! Столкновение в дверях. Боль в руке. Его отравили! Боже милостивый! Сколько же времени у него в запасе? Кто-то должен быстро поставить верный диагноз и вовремя ввести противоядие. Если оно существует.
В машину Грофилда запихивали с великим трудом. Его то и дело били разными частями тела о металл; доброхоты вопили, подавая друг-другу советы; потом Грофилда вытаскивали обратно, и все начиналось сызнова. Кто-то даже спросил:
— Может, дождаться «скорой»?
«Нет, нет» — подумал Грофилд, и врач эхом откликнулся на его помыслы, сказав:
— Нет, нет. Промедление в таких случаях порой недопустимо. «Уж это точно», — подумал Грофилд. Доброхоты поднатужились еще раз и, наконец, с грехом пополам запихнули его в машину. Он растянулся на заднем сиденье. Ноги Грофилда согнули и засунули в салон в скрюченном положении вслед за туловищем, будто две скатки простыней. Дверца захлопнулась. После этого события развивались очень быстро. Открылись передние дверцы машины, и Грофилд услышал, как врач говорит зевакам:
— Я отвезу его в больницу.
Донесся одобрительный шепоток, машина качнулась — это врач и водитель забрались внутрь, дверцы захлопнулись. Грофилд услышал звук запускаемого мотора, почувствовал, как машина дернулась назад, вперед, потом опять назад и, наконец, поехала.
Благодаря открытому глазу Грофилд видел два размытых шара — головы врача и водителя. Добрые самаритяне. Кто знает, может, канадцы человечнее своих южных соседей из Штатов. — Как он? — спросил водитель.
— В порядке, — ответил врач. — Пальто не создало вам неудобств?
— Ни малейших. Я проткнул рукав, как вы и советовали.
— Вот видите? Порой и я дело говорю.
Открытый глаз Грофилда пересох, и его жгло, он начинал болеть, потому что Грофилд не моргал и, очевидно, не мог моргать. Боль мешала ему сосредоточиться на том, что говорили эти двое на переднем сиденье. А что будет, если его глаз совсем высохнет?
«Проткнуть рукав»? Значит, его отравил водитель!
Доктор повернул голову, хмыкнул и сказал:
— Нет, так не годится.
На лицо Грофилда упала тень, большой палец коснулся его века, прикрыл глаз. Потом Грофилда опять оставили наедине с его мыслями.
Мысли были невеселые. Он досадовал на себя за то, что променял срок в тюрьме, где мог бы долго жить в довольстве и сытости, на все эти тяготы и лишения. Он мог бы сейчас сидеть в камере, попыхивая сигареткой, почитывая журнальчик, гадать, какое кино будут крутить вечером. А вместо этого лежит, отравленный, на заднем сиденье чьей-то машины и, вполне возможно, приближается к своей могиле, наспех вырытой где-то.
Как он ни тужился, шевельнуться не удавалось. Не получалось даже напрячь мысли. Машина ехала по тряской дороге, и Грофилд подскакивал на сиденье, точно кукла в балагане. А поскольку он не знал, что ему сейчас больше по нраву страх или ярость, то пребывал одновременно и в страхе, и в ярости.
Умирать было страшно, тем более в темноте, среди чужих людей, да еще так глупо, бессмысленно, по милости каких-то неведомых заговорщиков. Но страх сильнее ярости, и когда машина, наконец, остановилась, Грофилд был на грани паники. Если бы он мог броситься наутек, бросился бы. Мог бы молить о пощаде, молил бы. Если мог бы плакать, заплакал бы.
Его коснулись чьи-то руки. Грофилд ощутил это. Все его органы чувств были в полном порядке. Нарушилась только обратная связь, по которой команды передаются от мозга к телу. Он был в полном сознании, но совершенно беспомощен, а это самое скверное из всех мыслимых состояний.
