– Сейчас другая ситуация, Каминский. Массы, о которых вы изволите говорить, оболванены операциями на мозгах и одурманены наркотиками сновидений. Целый день эта ваша масса торчит у станков, чтобы к вечеру отключиться от действительности в сладком тумане. Что толку от такой массы? Надо вырвать массы сначала из дурмана наркотика. Тогда, может быть, у нее появятся идеи.
– Ну, допустим, вы правы. Но что вы можете сделать? Ну, вырвете десяток, другой, сотню, тысячу детей из питомников. Спасете из школ сотню девиц. Ну и что? Что дальше? Что это решит? Это же все частные акции местного назначения, только раздражающие правительство. Необходимы глобальные действия.
– Какие? Цукерманщина? Соблюдение законности при кастрации?
– Не только! Мы боремся за демократию.
– Дозированную, разрешенную?
– Хотя бы на первых порах и такую!
– Такую демократию в любой момент можно прикрыть.
– Если мы добьемся устранения императорской власти, даже при сохранении элиты, то это будет первым реальным шагом к освобождению.
– Мы добьемся? Смешно! Кто с вами считается? Если и произойдет смена императорской власти на власть элиты, обойдутся без вашего влияния.
– Пусть даже при помощи дворцового переворота! Но и эти перевороты прогрессивны! Каждый такой переворот будет сопровождаться уступками среднему классу. Шаг за шагом…
– Тысячелетний путь!
– А что вы предлагаете?
– Действие!
– Смешно! Сколько вас? Тысяча? Две? Десять? И все это против пятимиллионной армии, вооруженной по последнему слову техники, располагающей танками, вертолетами, бинарными газами? Вы авантюрист, Дубинин!
– Мы проникнем в армию…
– Проникайте! Вам там быстро накостыляют по шее. Вы забываете, что любой офицер, даже просто прапорщик, лучше материально обеспечен, чем профессор университета, я уже не говорю о враче и инженере.
Ирине надоел этот спор. Она не удержалась и зевнула.
– Господа! Имейте совесть! – вскричал Френкель. – Вы своими разговорами наскучили даме!
– Действительно, – Каминский поднялся. – Извините нас. Мы, кажется, увлеклись своими вечными спорами.
– И так каждый раз, – пожаловался Павел, когда за гостями закрылась дверь. – Одни разговоры!
– Но, может быть, они правы? – робко спросила Ирина.
– Если бы они были правы, то ты бы не сидела сейчас здесь! – жестко ответил Павел. – Когда судят категориями масс, то часто забывают о судьбе конкретного человека.
– Где же истина?
– Истина в вине, – горько усмехнулся Павел. – Если ты не возражаешь, у меня есть бутылка отличного вина, и мы сегодня вечером ее разопьем по поводу нашего благополучного приезда в эти земли обетованные.
Помимо обучения стрельбе и хождению на лыжах, Павел усиленно занялся образованием Ирины. В поселке было много книг. Но ими дорожили и берегли, как сокровища, очень неохотно давая читать другим. Где просьбами, где при помощи подарков, Павел раздобыл несколько, как он говорил, наиболее полезных книг. Теперь вечерами при свете самодельных свечей они вместе читали их. Павел часто останавливался, объясняя непонятные слова и места. Когда глаза ее уставали, он брал у нее книгу и продолжал читать вслух. Иногда она так и засыпала во время чтения и не просыпалась, когда он осторожно брал ее на руки и относил в постель.
Он настрелял белок, обработал шкурки и сшил из них одеяло. Несколько кайотов – и появилась шубка. Павел, казалось, умел делать все. Работал он молча, иногда тихо мурлыча или насвистывая под нос только ему одному известные мотивы. Ирина в таких случаях сидела неподалеку и украдкой наблюдала за умеренными движениями его сильных рук.
Она уже совсем отошла от пережитых испытаний. Минувшее казалось далеким, даже нереальным. Иногда, вспоминая его, она видела себя как будто со стороны. Все, что произошло там, в прошлом, произошло не с ней, а с другой женщиной. Подсознательно она хваталась за эту мысль и почти верила, что это именно так. Не было мучительного и позорного рабства тела, не было побоев, истязаний. Был только этот голубой снег под окном, эта пылающая печка, Павел, сидящий рядом с очередной работой в руках.
Павел… Она украдкой бросила на него ласковый взгляд. В ней давно уже проснулась женщина. Она ждала, но ждала робко, несмело, замирая каждый раз, когда он называл ее по имени.
