Близкие ему люди знают, что Эвальд Ильенков был убежден во вполне реальном бытии понятий, то есть, если воспользоваться разграничением, принятым в средневековой западноевропейской философии, был сторонником «реализма», а не «номинализма», который считается предшественником материализма Нового времени. Это, между прочим, лишний раз показывает, что отнесенность Ильенкова к марксизму ни в коей мере не делала его — лично его — «догматиком».
Нельзя умолчать и о том, что устное философствование Эвальда впечатляло намного сильнее, чем все написанные им тексты. Это не значит, что последние менее весомы, чем слышанные мною — как, конечно, и многими людьми — беседы и лекции, но смысл ильенков — ских книг и статей значительно труднее воспринять во всей полноте, во всех оттенках. А живое общение с мыслителем в самом деле являло собой философский пир…
Должен признаться, что ставшие ныне известными ильенковс — кие письма 1943–1945 годов к любимой девушке (они публикуются и в этой книге) помогли мне яснее понять личность мыслителя. В этих письмах предстает юноша, оказавшийся во власти двух стихий — Войны и Любви, и видишь, как он — сознательно или бессознательно — стремится обрести силу духа, чтобы (не убоюсь высокопарного оборота) самому овладеть этими стихиями.
13 марта 1945 года он пишет, находясь недалеко от германского в те времена Данцига (Гданьска): «…сейчас передо мной — картина крушения огромного государства, по величию не имеющая себе равных… Припоминается финал «Гибели богов» Вагнера… Чувствуешь себя частью этой разгоревшейся стихии, и на все остальное смотришь с какой — то внемировой точки зрения…»
Имя Рихарда Вагнера не раз появляется в письмах, — и в контексте не только Войны, но и Любви. 5 января 1944–го: «Ты не помнишь Вагнерова «Тристана»? Вот что я бы хотел послушать вместе с тобой… Обязательно послушаем его, и вспомнятся эти дни. Там особенно сильный эпизод — «ожидание Изольды»…»"
Все близко знавшие Ильенкова наверняка помнят об исключительном значении музыки Вагнера в его жизни (конечно же, эта музыка существовала для него в нераздельном единстве с великой философией Германии). Мне, как — знаю — и другим, Эвальд неоднократно предлагал погрузиться вместе с ним в «Кольцо нибелунга» и явно был готов, не прерываясь, слушать всю многочасовую оперную тетралогию (у него имелись ее отличные грамзаписи) до конца… Признаюсь, я (да и другие) не был способен на столь долгое погружение в эту напряженную музыкально — философскую мистерию. К тому же лицо Эвальда воплощало в себе при этом такое полнейшее сопереживание, которое и захватывало, и как — то глубоко и даже тяжко тревожило…
Сказать об этом важно потому, что явленное в письмах с фронта «сплетение» — Война, Любовь, германская Философия (письмо от 7 января 1944–го: «Видишь, я невольно стал говорить то, что давно — давно сказали и Гегель, и Маркс») и германская же Музыка, — по сути дела странно и уж во всяком случае отмечено нелегким противоречием.
Ведь юный (еще школьник) Ильенков узнал вагнеровскую музыку потому, что она после пресловутого «пакта» 1939 года зазвучала в Большом театре, — в честь неожиданного «друга» СССР… Но Эвальд, оказывается, вовсе не расстался с этой музыкой и тогда, когда «друг» предстал как смертельный враг… Сейчас, из дали времени, можно и не поразиться фразами из письма 1945 года. Но попытаемся перенестись душой туда, где идет жесточайший смертный бой, а между тем русский (а не германский!) офицер предлагает возлюбленной слиться в своем ожидании не с легендарной Ярославной или с созданной толстовским гением Наташей Ростовой, а с вагнеровской Изольдой!
При этом ни о каком примирении с врагом, разумеется, не было и речи. Заслуживший высокие воинские награды артиллерист Ильенков не без известного даже упоения сообщал в отправленном незадолго до цитированного письма: «…мы вскочили между зубов проклятого зверя прямо в пасть и начали выбивать ему зубы изнутри, сея панику и ужас на дорогах. Много кюветов и обочин усеяно сейчас тысячами военных и гражданских фрицев».
И тем не менее, примерив сначала к своим переживаниям известные в то время всем и каждому любовные стихи Симонова (их знал и я, тогда всего — навсего ученик пятого — шестого классов), Эвальд с еще большим, пожалуй, воодушевлением обращается к германскому символу Любви… Здесь есть о чем всерьез задуматься стремящимся понять русскую мысль, русскую ментальность в целом…
