Испытав меня таким образом, Илларион будто нехотя роняет:
- Ну иде тебя носила нелегкая? Год, поди, не показывался?
За маской равнодушия упрятан жгучий интерес, и, чтобы не выдать себя, Илларион отворачивается и глядит в сторону.
А мне становится отчего-то неловко, стыдно, что опять на этот раз нелегкая носила меня на Камчатку.
Илларион никуда не уезжал из этого двора. Вся его жизнь прошла под старой щербатой акацией, да еще вот в сараюшке. Отсвистало время. А тут все так же падают с небесной вышины высохшие до звона стручки, возятся, трещат в мокрых кустах сирени воробьи. Кажется, мир здесь не подвержен законам диалектики.
Илларион ждет, но на лице его уже застыла полупрезрительная улыбка. Он как бы заранее хочет показать: то, о чем я собираюсь рассказать, не более чем вымысел.
Мне и в самом деле начинает казаться: а было ли все это? Петропавловск-Камчатский, Долина гейзеров, синяя чаша Авачинской бухты, а на другой день - Командорские острова, рев сивучей.
От этого неверия рассказ получается скучным и вялым.
Илларион торжествующе поглядывает на меня, лезет опять в карман за сигаретами и, обламывая от нетерпения спички,торопливо говорит:
- А вот теперь я тебе кой-чего покажу... Не веришь? Пошли в сараюшку-то.
3
Среди всех занятий есть у Иллариона самое тайное. Оно поднимает его над уровнем обычного российского чудака, каких и по сей день немало встречается.
Тайное - скрипки.
Занятию этому лет уже тридцать, а может, и более. Когда мы с матерью переехали с Дубинки на нынешнюю квартиру, Илларион, молодой еще, уже "чудил" со скрипками.
Что его потянуло делать их - неведомо. Заработка от этого он никакого не имел: скрипки Илларион не продавал - сделает одну, отнесет к Захару Савельевичу, старому музыканту, вернется скучным, а глядь, через месяц-другой за новую скрипку принимается. Зачем ему?
Лет пять, как умер Захар Савельевич, и кому теперь носит свои скрипки Илларион? Сам-то он нот не знает, да и со слухом слабовато. Но в упрямстве его есть нечто величественное.
- Гордыня-то как одолела, - сокрушалась Ефросинья,- все от ее... Сохрани и помилуй, господи.
Пацаном мне нравилось, пристроившись на скамеечке рядом с Илларионом, слушать его рассказы о скрипках.
- Перво-наперво дерево подобрать надо,- неторопливо оглаживая чурбанчик цвета луковичной шелухи, говорил Илларион.- То наука! На верхнюю деку, к примеру, ель, сосна, пихта идет. На нижнюю, бока и головку клен подавай, тополь, березу. А уж для облучков и клоцов - красное дерево. Коли нет, липу можно приспособить. Липа похуже будет. Чурбачок расколоть - чего проще. Га? А ведь нет, косо колоть надо, сообразуясь. Почему мне, ку бачь, дерево отобрать трудно? Потому как валят его на корню. В нем еще сок играет, а его р-раз и пилой... В воде оно мокнет, на лесопилке гниет. А в дереве звонкость нужна. В старые времена дерево под скрипки загодя готовили. У низа, у комля, на живом кору сымали, чтоб, значит, сок ушел, а уж потом валили. Свежий сухостой называется.
Он вздыхал, закуривал и, откашлявшись, продолжал: - Всяко я перебрал. Льняное маслице грунту золотистый оттенок дает, лак хорошо ложится, заглядение. А дерево глохнет, не поет. Иные мастера перед грунтовкой азотной кислотой по дереву пройдутся - под старину смахивает. Дурак и зарится. А того понять не может, что от кислоты-то дерево горит. А какой звук в горелом, га? Ученые, ку бачь, говорят - секрет итальянцев в лаке. От лака, верно, много зависит. Тут рецепт какой-никакой знать надо: росный ладан там, канифоль, сандарак. Чуток переборщил - хана. Слабый лак не держится, а жесткий - звук сдавливает... Но я-то думаю, дело не в лаке. Тут секрет иной. До него дойти надо.
4
Сараюшка укрылась в глубине двора, за вишняком и заматеревшими кустами сирени. Сколько раз покушались на нее домоуправские власти, наказывали снести в двадцать четыре часа - устояла, однако.
На дверях и по нынешний день сохранились размытые дождями и временем грозные надписи.
Илларион отворяет дверь, в нос шибает крепким запахом ацетона.
Сараюшка изнутри имеет прибранный и даже уютный вид.
