— Отчего молчишь, не уснул ли? — полюбопытствовал Илья Петрович, оглянувшись.
— Отнюдь. Размышляю о местных нравах.
— Пустая затея. Ты с ними еще не сходился.
— Как же? Мне казалось — не единожды.
— То были цветочки, а ягодки — там, — он кивнул на лесистую гору, что высилась впереди. — Видишь белый дым?
Алексей присмотрелся.
— Да. А что сие означает?
— Упреждение для горцев — мол, русские идут, встречайте.
— Возможно, это пастухи обед готовят?
— Много ли на таком дыму уваришь? Нарочно сырые листья жгут — сигналят.
— Надо ли понимать, что неожиданный набег у нас не случится?
— Именно так и понимай.
— Досадно.
Илья Петрович перевел взгляд на следующую гору. Там, из зеленых трущоб, тоже выбивался густой белый дым.
— Теперь остается гадать — встретят нас, иль проводят.
— О чем вы?
— У них своеобычный уклад. Могут завязать бой на подходе к аулу, могут и на выходе.
— От чего сие зависит?
— От того, к примеру, много ль у них сабель, не мало ли у нас.
— Если преимущество в нашу пользу — испугаются?
— Я тебе рекомендую подобное слово здесь вовсе забыть. Они не страшатся никого, кроме своего Аллаха. Случалось, горсткой на целые полки нападали.
— Так уж никого и не боятся? Люди ведь — должно бы.
— Ну нет, определенный страх, конечно, имеется — перед сородичами, например. Джигиту легче умереть, чем выглядеть конфузно.
Подобное чувство было знакомо и Алексею (как, впрочем, и всякому совестливому человеку), но к страху это имело весьма далекое отношение. Воину же надо знать слабое место противника, видеть, что и он сложен не из камня, что ему, как и многим, ведомы: трепет, испуг, нерешительность. Пока, в рассказах бывалых, горцы виделись исключительно бесстрашными фанатами. Это не добавляло на сердце уверенности.
— И только-то, — протянул Алексей разочарованно, ожидая услышать нечто более существенное.
— Еще, пожалуй, кровная месть их беспокоит.
— Что за невидаль такая?
— Саморасправа. Отмщение за родственников: один убил другого, третий отомстил первому, четвертый — третьему и так дальше… Здесь, брат, на этой почве целые войны разгорались.
— Когда же они останавливались?
— А как весь род изведут, так и кончат.
— Неужели ж, полный род?
— Именно, что так. Случалось, всем аулом от расправы бежали. В чужих краях прятались, дабы выжить.
— А есть ли здесь какая власть?
— Решительно никакой. Чья шашка вострей, тот и своевольничает.
— Дикость, право.
— Разумеется.
— Теперь я понимаю, кому мы тут неугодны.
— Любопытно.
— Как раз тому, у кого шашка вострей. Слабый же чает в нас защиту.
— Верно, друг мой. Вижу, ты и вправду начинаешь разбираться.
За беседой въехали в лес. Жара, испугавшись дремучих зарослей, осталась в долине. Огромный зеленый шатер встретил гостей благоуханьем трав, щебетом птиц, мягкой тенистой прохладцей… но только не безмятежностью.
— Самое ловкое место для засады, — неспокойно сказал Туманов, поглядывая вперед. — Вон в той низине я бы нас и встретил.
Широкая тропа сползала под гору, а через полверсты взбиралась на другую — большая, словом, яма. Авангард колонны уж подбирался к ее краю. Илья Петрович поднял было руку, что б сокрушенно ею отмахнуться. Но тут по рядам пролетела команда: «Стоять. Орудия в голову». Бонжур, хлестнув коня, заспешил к артиллеристам, неся приказ от генерала. Однако живая волна докатилась много быстрей. Тяжеловозы уж выворачивали из строя, заминая широкими копытами молодую поросль. Ездовые с гиканьем взмахнули кнутами, и мощные кони, вздув крупные, как пушечные дула, ноздри, взяли с места в карьер. И тут занялось: грохотанье, лязг, могучий топот, дюжий храп, вскрики солдат, восторженные и одновременно удалые…
— А ведь молодец, наш генерал, — улыбнулся Туманов, провожая взглядом орудия. — Пехоту бы еще флангами пустил, и было б вовсе недурно.
— Да, да, — согласно кивнул Алексей, — пушки ведь глубоко в лес не возьмут — деревья-с.
Илья Петрович состроил восхищенную гримасу.
— Да я смотрю, ты тоже искушен?! Однако, молодец…
От первого пушечного залпа птахи взмыли в небо так высоко, что орлы глядели на них, задрав клювы. От второго — сонные ежи выскочили из нор и бросились в чащу, нагоняя лисиц и волков. От третьего, а следом четвертого — у летучих мышей лопнули перепонки даже в крыльях…
