- Может быть, фокусы покажешь? - обратился к нему матрос. - Пойдем, у нас есть русская водка, русский квас, зеленый лук, репа...
- Пойдем, покажу фокусы, - безучастно отозвался Эдгар.
Он показывал фокусы, но они не удавались - ни на картах, ни с монетами. Тогда он стал читать стихи - и те, что уже были написаны, и те, что он сочинял сию секунду, на лету, импровизируя и вдохновенно избывая свою тоску. В импровизации он говорил о том, что на чужой земле не приняли его, как дорогого гостя, о том, что встретили его так обыкновенно, пошло и оскорбительно... Что же произошло? Ничего и страшно много, иначе не возвращался бы он домой так скоро...
- Чепуха, - отрывисто произнес один из матросов, слушая Эдгара. - Интересно, - подумав, добавил он, и через минуту снова сказал: - Чепуха!
- А почему же вы так скоро возвращаетесь домой? - только сейчас спросил матрос с рассеченной губой. - С вами что-нибудь стряслось?
Эдгар ответил подробно, одновременно растолковывая происшедшее и себе самому: не очень большая беда в том, что его обокрали, деньги нашлись бы, не в этом дело, но вот некоторые привычки, с которыми безопасно и нестрашно на родине, могли бы погубить (и даже очень скоро) в Санкт-Петербурге.
- Я начал пить, как только ступил на чужую землю, - повествовал Эдгар, не очень-то заботясь о том, чтобы увлечь аудиторию. - Меня обокрали какие-то люди, о которых начальник полиции отозвался, как о чем-то таком, что вовсе не означает чего-то свойственного русским людям. Начальник полиции, между прочим, показал себя человеком умным.
- Русские хороший народ, - строго заметил пожилой матрос. - Русских хорошо знаю. Пьют очень интересно и не так, как все. Я вас слушаю, сэр.
- Так вот... - Эдгар не знал, что говорить дальше: то, что заключено было в душе, не могло быть выражено словами. Не то чтобы это было что-то очень тонкое, сложное, - нет, просто не каждому дано быть таким, как Эдгар. Он так и сказал: - Я, возможно, человек ненормальный, - мне сразу же, как только я оказался на чужой земле, захотелось на родину. А дома, на родине, мне порою бывает так нестерпимо тяжко, что я готов бежать на чужбину. Кроме того...
- А пройдет время, - прервал пожилой матрос, - и люди будут говорить, что вы, сэр, были в пьяном виде, вас обокрали, и потому...
- Может быть, может быть, - вздохнув, согласился Эдгар. Извините, я очень устал, хочу спать. Мне кажется, что я расстался с вами месяца два назад...
Но ему не спалось. Он лежал на спине, подложив руки под голову и, вглядываясь в темноту, рисовал всеми красками, всеми силами, всем чудом своего воображения ожившую на Васильевском острове Виргинию, царя Петра на коне, будочника, человека, укравшего часы, доброе лицо матроса с рассеченной губой, себя, несчастного и такого счастливого... Эдгар, никого ни в чем не обвинял, - он иронически посмеивался над собою и горько жалел всех тех, с кем так нелепо и торопливо расстался... Он притерпелся к бедам и невзгодам, в жизни у него было много потерь, и каждая причиняла боль, и, пожалуй, наиболее тяжкая называлась смертью Виргинии, но доколе трепещет и сияет воображение, до тех пор нет страдания, нет потерь, а если что и есть, то только боль от жизни, ошалело шагающей к какой-то своей, людям неизвестной и ненавистной цели...
- Банально! Плоско! - остановил он течение своих мыслей и погрозил в темноту. - Я еду домой, а дома могила Виргинии, родное небо, облака.
Да, все Виргиния, везде Виргиния, и только благодаря Ее Светлой Тени Эдгар Аллан По живым и невредимым возвращается домой.
Его потянуло к работе, заколыхались в сознании почти готовые, созревшие в замысле и форме стихи, смысл которых был чуть-чуть отуманен стремительным желанием доставить новыми своими работами чрезвычайную радость людям вообще и, в частности, тому человеку, который будет читать вот эти строки. Несчастный сам, Эдгар По носил в себе активное, ищущее намерение сделать счастливыми окружающих его.
О происшествии в Санкт-Петербурге он забыл спустя десять-двенадцать дней по возвращении домой. Мать Виргинии простить себе не могла, что отпустила племянника своего, он же и зять, в чужую страну без провожатого. Она готова была предать заклятью тех, кто жестоко обидел бедного Эдгара. По вечерам, когда на стол ставилась зажженная лампа и Эдгар садился за работу, - еще не старая женщина устраивалась за его спиной и настороженно ловила минуты, когда он откладывал в сторону перо, откидывался на спинку кресла, закрывал глаза и уходил в тайные свои думы.
