Он был очень бледен, но смотрел на нее, по-настоящему смотрел на нее, как не смотрел на нее днями.
Позади него она видела, как Драко пересекает комнату в сторону двери и выходит. Ее сердце сжалось. Но она не могла уйти. Это была ее жизнь, именно здесь, в этой комнате.
Дверь затворилась за Драко, и она повернулась к Гарри.
— Зеркало показывает то, что ты хочешь, — медленно сказала она.
Гарри кивнул.
— Но разве Дамблдор не говорил тебе, что большинство людей хотят себе самое худшее?
— Большинство, — сказал Гарри. — Но не каждый. — Он посмотрел на нее прямо. — Ты любишь меня? — спросил он.
— Конечно, я люблю тебя, — сказала она. — За всю свою жизнь я никого не любила так, как тебя.
Но ты пугаешь меня. Ты можешь ранить меня так легко. Вот почему мне нравится быть с Драко. Он не обидел бы меня, и, в любом случае, он не сможет.
Гарри быстро повернулся кругом, отошел от нее на несколько шагов, затем повернулся лицом.
— Это забавно, — сказал он, — но я беседовал с Малфоем вчера, и, вообще-то, кое-что понял. Я понял, что должен извиниться перед тобой.
Она пристально посмотрела на него. Он был бледен настолько, что, казалось, только глаза были единственным цветовым пятном на его белом лице.
Он сказал:
— Прости. Прости, что я никогда не говорил тебе, что люблю тебя. Прости, что ждал, пока не оказалось, будто я могу потерять тебя до того, как сделаю что-нибудь. Прости, что соврал тебе, когда ты меня спросила, люблю ли я. Я просто никогда не думал об этом, как о любви. Ты всегда была частью меня. Как мои собственные глаза. Или мои руки. Тебе ведь не приходит в голову подумать: «Я люблю мои глаза, я люблю мои руки»… Разве нет? — Его голос задрожал. — Я не похож на Малфоя. Я не произношу красивых речей. Но я знаю, чего я хочу.
Гермиона просто глядела на него, не отрываясь. Она не могла произнести ни слова. Слова даже не приходили ей в голову.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — произнес он медленно. — И если я не делаю тебя счастливой, тебе следует быть с человеком, который это сделает.
Он посмотрел на нее. Гарри. Тот, кого она любила всегда. Не за то, что он был храбрым, хотя он был, или умным, хотя и таким он тоже был, или хорошим танцором (которым он не был), а потому, что он был добрым тем типом доброты, таким редким среди большинства людей, и среди тинэйджеров в частности, — добротой, которая не просто отдает, а отдает всю себя без остатка.
— Он любит тебя по-настоящему, — сказал он. — Не как я, но…
Он замолчал, отвернулся, и пошел в сторону двери. Он собирался уйти, она знала это, потому что, если Гарри однажды решал в своей голове сделать что-то, он делал это. И, когда он говорил что-то, именно это он и имел в виду. А потом она подумала о том, что он сказал, и как бы это было, провести остаток жизни без него.
— Гарри, — сказала она, отталкиваясь от стены и делая шаг в его сторону. — Пожалуйста, вернись.
Он обернулся. Она не могла видеть его лица, он стоял в лоскутке тени. Она могла видеть только призрачную белизну его рубашки и бледность его кожи.
— Пожалуйста, вернись, — сказала она снова.
Он вернулся. И стал перед ней, не сводя с нее глаз.
А затем были руки на ее плечах, руки Гарри, и он целовал ее. А когда она обвила его, насквозь промокшего, руками, то вода пробирала ее сквозь одежду, и кожа его была холодной как лед, но руки, когда он касался ее, горели. А на вкус он был как дождевая вода и слезы.
Она оперлась спиной о стену, еще целуя его. Ее руки дрожали, и в ушах стоял какой-то гомон, который медленно усиливался, пока не превратился в музыку — самую прекрасную музыку, слышанную ей когда-либо.
Она оторвалась от Гарри, ошеломленная, и увидела по выражению его лица, что он тоже слышит ее.
— Что это? — удивленно спросила она.
— Песня Феникса, — ответил он, выглядя также потрясенно.
— Откуда она доносится? — спросила она, полу оборачиваясь, чтобы оглядеться. Было трудно увидеть что-нибудь сквозь падающий снег.
— Мм, — сказал Гарри, теперь он выглядел застенчиво. — Это я, я думаю.
— Гарри, — произнесла Гермиона чрезвычайно тихо, — идет снег.
