— Ну, возьми, — с тревожной болью отрывая от себя монету, разрешил Антон. — Только ты ее точно вечером принесешь?
Папа приподнял и уронил руки как бы говоря: о чем речь? И начал подниматься. Покрывало потянулось за ним, сползло…
В закутке надел пальто, обмотал шею старым красным шарфом. Антон проводил его до прихожей.
Чтобы как-то отвлечься, развеять неприятное беспокойство, которое не исчезало, навестил бабу Лену. Она дремала. Седые волосы разметались по подушке, под кофточкой проступали острые ключицы.
В окна били солнечные лучи — толстые, как ржавые балки, которые Антон видел на пустыре. Внутри лучей роилось огромное количество пылинок. Проплывали фрегаты и линкоры, сновали мелкие лодочки…
Антон любил наблюдать за мельтешением пыли, хотя и сознавал: ничего хорошего в нем нет. И мама, когда переезжали па дачу, твердила: «Условия там не очень, но все лучше, чем городской пылью дышать». И дедушка постоянно говорил, что комнату надо чаще проветривать.
Беда в том, что вредная эта пыль забивает легкие. Антон представлял, как постепенно, с течением времени, они, будто два мешочка, заполняются, заполняются — и вот уже воздуху просто негде помещаться… Пока у него пыли на донышке, он маленький, но если уже сейчас, не принять все необходимые меры…
Когда Антон вспоминал о таящейся в воздухе угрозе, то задерживал дыхание, старался дышать пореже и через стиснутые зубы — все-таки дополнительная преграда. Но что толку! Постоянно так жить невозможно.
Он мечтал о машине, которую наверняка скоро изобретут, просто глупо ее не изобрести, — фильтровальную машину. Пропустит через нее всю атмосферу, и уж тогда людям можно быть спокойным за свои легкие…
Завернул к дедушке. Баба Таня успела переодеться в цветастое летнее платье, мама совсем недавно его сшила. Дедушка вместо кремовой сорочки надел белую и повязал новый галстук — темно-синий в голубой ромбик.
— А папа ушел, — сообщил Антон. И монету мою унес.
Дедушка с бабушкой переглянулись.
— Ты отдал папе монету? — спросила бабушка Таня.
— Ну да, — сказал Антон. — Он хочет показать ее нумизмату.
— А знаешь, я помню монеты в полкопейки, — оживился дедушка.
— Были и в четверть, — подхватила баба Таня. — Так на монете и написано: одна четвертая копейки. Дробью…
— И что на такие деньги можно было купить? — заинтересовался Антон.
— Ну конечно, немного…
Все же Антона это удивило. Зачем выпускать монету в пол или четверть копейки, когда можно просто-напросто разрубить копейку пополам и, соответственно, на четыре, части. Вот и будет всем понятно, а главное, наглядно.
В дверь позвонили. Дедушка с бабушкой пошли встречать гостей.
Антон тоже выглянул.
Дормидонтов — высокий, худой, в очках с темно-фиолетовыми стеклами, раздевался в прихожей. Гортанный его голос разносился далеко по квартире.
— Доехали почти без приключений. Только в метро вышел конфуз, едва не опоздали выйти.
Ступая неуверенно, двинулся по коридору. Его поддерживала жена. От обоих даже на расстоянии пахло лекарствами.
В свободной руке Дормидонтов нес фигурный футлярчик со скрипкой.
Когда-то Евгений Борисович служил инженером. Побаливали глаза, он не обращал внимания. И однажды утром проснулся слепым. Глаукома, вот как называлась болезнь, лишившая его зрения. Название звучало ужасно.
«Если у тебя начнут побаливать глаза, — поднимая вверх указательный палец, наставлял Антона дедушка, — немедленно надо сказать старшим. И идти к врачу».
Антон об этом все время помнил. Еще он тщательно следил, не появляются ли у него седые волосы.
Однажды мама, рассказывая заказчице про Дормидонтова и историю его слепоты, многозначительно прибавила: «И кроме того, в молодости он седел». Последнее слово она произнесла особенно зловеще.
Остатки волос у Дормидонтова действительно были седыми. Видно, ранняя седина сопутствует глаукоме, сообразил Антон. И с тех пор нет-нет да и устраивал инспекцию своей шевелюре.
Скрипку положили па диван. Дедушка подвел Антона к Дормидонтовым. Старушка ласково погладила Антона по голове, а слепец резко выкинул вперед твердую холодную руку, стиснул его пальцы.
— О, крепкая ручонка!
