Время от времени из-за окошка доносились шаги редких прохожих. И тогда — он видел по теин — мама переставала шить и поднимала голову. Ее завивка на потолке выглядела пышной, ребристой, как ночной чепчик бабушки Лены.
Странная тень… Вдруг его охватила тревога… Кажется, это были уже не мамины очертания. И рогатый чепчик, и руки без пальцев… Опять ясно всплыл Пашкин рассказ о копыте и разговор с бабой Леной… Наверно, ей эта история тоже известна, просто она не захотела его пугать.
У взрослых, безусловно, от него тайны. Иначе почему они иной раз переглядывались и, выразительно показывая на него глазами, замолкали? Затем спохватывались: «При ребенке об этом нельзя»? Спроваживали его под любым предлогом — лишь бы остаться одним и обсудить свои секреты. Они наверняка все знали про Германа. И кто он, и что за бульдоги его окружают. Знали, но молчали…
Тень еще больше изменила очертания. Появились рожки и курносый нос. У мамы не такой. Неужели злые волшебники все-таки выследили их с Сережей?
Главное — но показать, что пи это понял, заметил. Не выдать себя… А потом вскочить и выбежать в коридор.
Осторожно повернулся на бок, готовясь спустить ноги на пол… Скрипнула кровать.
— Ты почему не спишь? — раздался мамин голос. Но непривычно хрипловатый.
Она шла к нему. Он затаился и вроде бы сонно, а на деле пристально впился в нее взглядом. Нет, это была она.
— Почему не спишь? — повторила мама.
Присела на кровать, провела ладонью ему по волосам.
— Мам, а кто такой Герман?
— Кто? — не поняла она.
— Ну, Герман. Тот, что в особняке живет.
— Не знаю, — сказала мама.
— У него машина.
— Я и говорю — не знаю. Ты спи.
— А он не?.. — Антон специально не договорил. Вес же боязно произносить слово, которое, оказывается, имеет магическую силу и может вызвать страшного гостя.
Мама его не поняла.
— Мне страшно, — подсказывая ей, схитрил он.
— Что такое? — мама подоткнула ему одеяло.
Он шепнул:
— Мне кажется, этот Герман — черт.
— Глупость, — сказала мама.
— А баба Лена говорит — не глупость.
— Спи, — сказала она, — Поговорим завтра.
Поцеловала его в лоб. Он почувствовал, как сразу отяжелели веки.
— Мама, я хотел папу дождаться.
— Глупенький. Он, если придет, то очень, очень поздно. Он звонил и просил тебя поцеловать.
На этот раз впереди маячил Митя Орлов. Антон ого догнал и хлопнул по ранцу.
— Ну что, как дела?
Митя еще больше ссутулился, будто хлопок его согнул, и, скособочившись, снизу, как бы выныривая, посмотрел на Антона.
— А… Это ты.
— Ну да. А ты думал — кто?
Митя не ответил.
— Ну скажи, скажи, о ком ты подумал, — настаивал Антон
— Я подумал, вдруг это кто-нибудь незнакомый, — очень серьезно и нараспев, как рассказывают сказки, заговорил Митя, — Надо мной многие из-за ранца смеются.
Всего два человека в классе носили ранцы — Ира Снничко и Митя Орлов. У Иры был нашего, отечественного производства. У Мити — какой-то импортный, не то чешский, не то немецкий. Он и вправду делал Митю похожим на германского солдата времен первой мировой войны. Антон видел их на картинках — в гетрах, как футболисты, в ботиночках и с ранцами.
Дедушка с бабушкой настаивали, чтобы Антону купили ранец, а не портфель. Доказывали: ранец распределяет нагрузку равномерно по всей спине, а портфель оттягивает руку, что приводит к искривлению позвоночника.
Антон категорически возражал. Может, в деталях они и правы, но в главном… Не хотел он быть похожим на немецкого солдата. Грозил: вообще не пойдет в школу, если ему купят ранец.
И мама купила портфель.
Вообще дедушка и бабушка слишком дотошно его опекали. Дедушка, например, без конца напоминал: вредно есть много сладкого, могут испортиться зубы. Или живот заболит. Хорошо, он это Антону, а не бабе Лене говорил. Она могла поверить, и тогда прости-прощай угощения из коробки «Бирюлин и Кº». Будто Антон сам не чувствует, сколько и чего может съесть, искривляется у него позвоночник или нет. Странные люди! Дедушка и бабушка Таня ни за что не соглашались купить ему семечек — ни тыквенных, белых, ни, тем более, обычных, черных, мелких, как жучки. Считали, семечки засоряют желудок, из-за них бывает аппендицит.