слабыми брызгами, создавая цветовую градацию, когда он снова возвращается к
первоначальным линиям. Это почти похоже на серый закат. Поразительно, но так просто.
─ Так это и есть метод для такого граффити, да?
Я говорю, но абсолютно не важно, что я говорю. Потому что смысл данного момента
все прочувствовать. Только чувствовать. Мы соприкасаемся. Мози и я так близки и все вокруг
соприкасается с нами.
Его обнаженная грудь прижата к моей спине. Он выдыхает мне в шею, так близко к
моему уху. Его длинная рука покоится на моей руке, его ладонь обхватывает мою,
придерживая мои пальцы на крохотном распылителе банки с краской. Я чую запах его пота с
явным оттенком кедра. И его дыхание, с примесью химикатов от его ингалятора. Его сердце
бьется так близко от моего собственного, и я ничего так не хочу как его рук обернутых вокруг
меня, и его тепла ограждающего меня от всего и одновременно полностью просачивающегося
в меня.
Я стою напряженная и сдерживаю дыхание, молясь, чтобы он ушел и в то же время,
чтобы он никогда не покидал меня. Затем я чувствую, как его твердая как камень эрекция
прижимается к моей заднице. Я хочу прикоснуться к его члену. Это так не нормально. Мой
разум призывает меня к моей работе и моим профессиональным обязанностям.
Я вырываюсь подальше от него и, схватив банку, бросаю ее в пустой камин.
Поворачиваюсь к нему, чтобы поругать его за нарушение границ. Но он уже повернулся
спиной ко мне и как сумасшедший роется в своем рюкзаке. Он смотрит на меня, открывая
банку с красной краской, и так сильно трясет ее, я вижу, как напрягаются его мышцы. Он со
всей дури трясет банку, все время, пока смотрит на меня, затем он подходит к стене рукой
отодвигая меня.
─ Отойди, ─ говорит он и поднимает банку собираясь рисовать.
Его рука очень быстро двигается, ничего не размывая, и у него выходят превосходные
линии. Он владеет легко узнаваемым мексиканским уличным стилем, которым украшено так
много мостов и дождевых водостоков по всему Лос-Анджелесу. То, что он делает ─
прекрасно, а он всего лишь пишет слова одним единственным цветом. Я уже знаю, этот
человек может создавать маленькие чудеса своей росписью.
Он отступает на шаг назад, оценивая свою работу. Его руки скрещены перед ним, грудь
тяжелая, а его темные глаза горят.
Мне трудно сразу прочитать, потому что надпись сильно стилизована, но я
прищуриваюсь и вижу свое имя, а затем все понимаю «Это дом Ланы, она здесь выросла!»
Мои глаза наполняются слезами, которые невозможно сдержать. Я снова плачу перед
ним и мне хочется сказать ему, что я никогда не плачу. Что я самая сильная девочка, которую
он когда-либо встречал. В средней школе я упала на занятиях по легкой атлетике и вывихнула
колено. Я сломала два пальца, когда пыталась смягчить падение. Сколько слез я пролила в тот
день? Ни одной слезинки! Ни один человек не стал свидетелем моих слез. Я все держала в
себе, как настоящий чемпион. Пятнадцать гордых минут я была героем школы, звездой
легкой атлетики.
Я киваю головой и шмыгаю, а он улыбается моей реакции. Его улыбка заставляет меня
смеяться и сгибаюсь пополам, смеюсь так сильно, что у меня начинает болеть бок.
─ Что тут смешного? ─ спрашивает Мози, смотря на меня так, словно я что-то
упустила и озадаченность смывает его первичную радостную реакцию.
─ Мне так это понравилось, Мози. Мне безумно нравится… ─ но теперь я фыркаю и
кашляю.
─ Лана, какого черта?
─ Ты не правильно написал слово «здесь», ─ мне удается пропищать, и я почти не могу
ровно стоять. Слишком много эмоций, а я слишком уязвима. Я не привыкла к такому
количеству чувств. ─ Ты написал «здись», ─ говорю я и закрываю руками уши, но я давлюсь
кашлем, смехом и слезами и едва могу говорить.
─ Черт! ─ ворчит Мози и со злостью подходит к стене. ─ Ну, английский мне не
родной язык, ─ говорит он, кладя руку на бок и сильно встряхивая банку с краской.
─ Очень даже родной, ты такой лгун, ─ Я все еще согнута пополам, хохочу, словно
полностью лишилась рассудка.
Он заменяет букву, а затем быстро что-то пишет. В конце он дописывает слово
«понятно», и конечная надпись гласит «Это дом Ланы, она здесь выросла, понятно!».