— Сухие Головы сделали нечто другое, — сказал Маккай.
Эти слова заставили Аритча помрачнеть. Его грудные дыхательные отверстия захрипели, указывая, что он говорит «от чистого желудка».
— Люди Консента имеют столько разных форм: Вревы (быстрый взгляд в сторону двери), Собарипы, Лаклаки, Калебанцы, Пан Спечи, Паленки, Хитеры, Тапризиоты, Люди и мы, Говачины… так много разных форм. Неизвестное среди нас невозможно перечислить.
— Как и пересчитать капли в море.
Аритч утвердительно хмыкнул и продолжал:
— Некоторые болезни пересекают барьеры между формами сенсов.
Маккай пристально посмотрел на него. Неужели Досади — это станция для медицинских экспериментов? Это невозможно! Тогда ни к чему была бы вся эта секретность. Секретность сводила на нет попытки изучать общие проблемы, и Говачины знали это.
— Вы изучаете не болезни, поражающие Говачинов и людей.
— Некоторые болезни поражают душу, и их нельзя связать ни с какими физическими носителями.
Маккай обдумал эту мысль. Хотя определения Говачинов были часто трудны для понимания, они не позволяли отклонений в поведении. Иное поведение — да; отклонения в поведении — нет. Можно действовать против закона, но не против ритуала. В этом плане Говачины очень обязательны. Они убивают нарушителей ритуала на месте. Поэтому при общении с другими видами чувствующих существ от Говачинов требовалась большая сдержанность.
Аритч продолжал:
— Ужасающие психологические трения возникают, когда дивергентные виды сталкиваются друг с другом и вынуждены адаптироваться к новым обстоятельствам. Мы ищем новое знание в этой области поведения.
Маккай кивнул.
Один из наставников Филума Сухих Голов выразился так: «Как бы это ни было болезненно, все живое должно адаптироваться или умереть».
Трудно было усвоить, каким образом Говачины применяли свои взгляды к себе самим. Закон изменялся, но он модифицировался на основе, которой не было позволено ни малейшей перемены. «Иначе, как бы мы знали, где мы находимся и где мы были?» Однако столкновения с другими видами изменили основу. Жизнь адаптировалась… по своей воле или под нажимом обстоятельств.
Маккай осторожно заговорил.
— Психологические эксперименты с людьми, которые не дали своего осведомленного согласия, являются незаконными… даже среди Говачинов.
Аритч не принял этого аргумента.
— Консент, во всех своих частях, сохранил долгую историю научных исследований бихеворальных и медицинских вопросов, в которых люди являлись заключительной опытной средой.
Маккай дополнил:
— И первый вопрос, возникающий, когда вы предлагаете такой эксперимент, звучит: «Насколько велик риск для его участников?».
— Но, дорогой мой Легум, осведомленное согласие подразумевает, что экспериментатор знает возможные последствия и может описать их тестируемым субъектам. Я спрашиваю тебя: как это может быть, если эксперимент заходит за границы уже известного? Как можно описать последствия, которые нельзя предвидеть?
— Вы предоставляете на рассмотрение ваше предложение нескольким экспертам в данной области, — сказал Маккай. — Они взвешивают предлагаемый эксперимент относительно ценности, которую будет иметь новое знание.
— Да. Мы отдаем наше предложение в руки коллег — исследователей, в руки людей, у которых смысл жизни, сама личность пронизана верой, что они могут улучшить большинство чувствующих существ. Скажи мне, Легум: много ли предложений об экспериментах отвергли комиссии, составленные из таких людей?
Маккай заметил, к чему склоняется их спор. Он ответил, тщательно взвесив свои слова.
— Они отклоняют очень немногие предложения, это правда. Тем не менее, вы не представили свой досадийский протокол для внешнего рассмотрения. Что же заставило вас сохранять его в секрете от своих собственных людей и от чужаков?
— Мы боялись за судьбу нашего предложения, если оно подвергнется резкой критике других сенсов.
— А говачинская общественность одобрила ваш проект?
— Нет. Но мы знали, что одобрение общественности не дает гарантии против опасности эксперимента.
— Оказался ли досадийский эксперимент опасным?
Аритч молчал, и, наконец, сделав несколько глубоких вдохов, ответил:
