Пол появился на следующее утро, не зная, то ли смеяться, то ли плакать. Он провел ночь в шести милях отсюда, где семья скотоводов присматривала за нашими дареными лошадьми. Походная пища вызвала у него серьезные желудочные колики, но корчился он не только от несварения желудка, но и от хохота. Оказалось, прошлым вечером ему показали знаменитую новую палатку, которой так хвастался Ариунболд. Раньше ничего в ней не проверяли и не испытывали, и неизбежно выяснилось, что ни одна из распорок не подходит, а вся конструкция — просто катастрофа. Палатка провисала и перекашивалась и выглядела как сдувшийся воздушный шар.
Когда днем того же дня мы отправились к монастырю, где была намечена официальная церемония старта, было холодно и ветрено и хлестал дождь. Миновав громадные деревянные ворота, мы увидели, что из-за мерзкой погоды собралось совсем немного народа. Пока замминистра произносил речь перед маленьким храмом, крытым зелено-голубой черепицей, что в народе был известен как «храм Угэдэя», собравшиеся ежились под зонтами и пластиковыми дождевиками. Здесь не было ни громкоговорителей, ни системы трансляции, ни ограждений, поэтому, чтобы получше расслышать речь, люди подходили все ближе и ближе, и вскоре участники экспедиции оказались в центре промокшей толпы. Затем мы прошлепали к ламаистской часовне, где с чувством благодарности укрылись от дождя и где монахи провели для нас особенный обряд благословения.
Эту экзотичную церемонию проводов, происходившую в полумраке часовни, Вильям Рубрук непременно узнал бы. Два ряда высоких широких скамей образовывали центральный проход. На каждой скамье, лицом друг к другу и скрестив ноги, сидели рядком престарелые ламы в ярко-красных облачениях. Перед каждым из них лежали книги с мантрами и маленькие бронзовые молитвенные колокольчики. Они беспрестанно бормотали молитвы, каждая фраза повторялась вновь и вновь, постепенно повышаясь в тоне, пока наконец не достигала потрясающей кульминации. В этот миг самый старый, но очень энергичный лама в конце ряда схватил изогнутые барабанные палочки и резво застучал в барабан, висевший у него на левом плече, а остальные принялись дуть в трубы из раковин и звонить в бронзовые колокольчики. Эта оглушительная какофония звона, грохота и рева труб призвана была отогнать от нашего предприятия всех злых духов. Затем шум разом стих, и вновь зазвучало монотонно-напевное бормотание, теперь приглушенное, на низких тонах, и все повторилось сначала.
Тем, кто отправлялся в путь, предназначались места во втором ряду скамей, позади монахов, и слуги-миряне в коричневых одеждах обнесли нас большими блюдами с кусками священного хлеба: этот сладкий хлеб пекли из белой муки, и его формовали так, чтобы наверху образовывалось маленькое углубление, которое заполняли кусками сахара и темно-желтыми кубиками сушеного варенья. Из громадного медного чайника наливали соленый чай. В честь нашего отбытия на маленьком алтаре мигали пламенем свечи, в металлической ванночке курился ладан. Все вокруг было красным: плащи монахов, выкрашенные красной краской столбы и потолок, свисавшие с потолка знамена, красные кисточки, красное пламя, красные отсветы, отражающиеся на сморщенных лицах лам и на их бритых блестящих черепах.
Настоятель вручил нам талисманы на счастье, дешевые бронзовые рамочки с изображениями индийских божеств, ничем не отличающиеся от тех, какие продаются в ларьках на базарах, и я повесил свой на шею под рубашку. Затем нас проводили через дверь часовни и через скопление любопытных, заглядывавших внутрь. Дождь ослабел, и хотя он по-прежнему моросил, возле наших лошадей, которых привела группа пастухов, собралась приличная толпа. Животные стояли в ряд, нервно переступая копытами, и монголка в национальном костюме предлагала по очереди каждому наезднику ковш кобыльего молока из деревянной бадьи. При этом она опускалась на колени в мокрую траву, потом, после того, как мы отпивали, вставала и окропляла молочным ручейком голову коню, потом — стремя, а затем — мокрый лошадиный круп. Мы сели в седла, и молоко по-прежнему капало с наших несчастных лошадей. Ведомая юным монахом-послушником, несущим ярко-красное знамя на древке, неровная колонна проехала через заросший травой монастырский комплекс к громадным двойным воротам под надвратной башней. Кто-то потянул за створки, открывая их, петли издали вполне уместный драматический скрежет и скрип, и мы направились по уклону сквозь очередную толпу зевак. Когда мы повернули направо, в счастливую сторону, еще один лама в красном окунул свой черпак в ведро с кобыльим молоком и плеснул им в небеса, дабы умилостивить духов. Смешавшиеся с дождинками капельки молока обрызгали нас.
