В конце концов, мы оба бродили по одному полю, и рано или поздно, о каждом из нас становилось известно каждому.
И кого это касалось.
И кого – нет…
Однажды, проходя по какому-то коридору мне навстречу, Галя мельком спросила:
– Познакомить тебя с моим новым мужем. Он секретарь райкома по идеологии?
Я, в тот момент, ничего не ответил потому, что мне показалось, что знакомство с новым мужем своей бывшей жены, это доведение супружества до шизофрении…
– …Ты хоть помнишь о том, что мы были мужем и женой? – спросила Галя.
– Нет.
– Это хорошо.
Плохая память – лучшее снотворное, – сказала она, а я довольно вяло поддакнул:
– Безразличие к воспоминаниям – первый шаг к идеальной жизни.
О том, что это утверждение верно только для идиотов, я не добавил…
…Самая освоенная всеми нами, россиянами, работа – это говорить ни о чем, но Галя сразу остановила меня:
– Бери стул. Садись.
Ты хотел поговорить о чем-то откровенно?
– Ты ведь знаешь, что мы пытаемся помочь одной девушке, подруге Васи Никитина.
Галя не ответила, а просто кивнула.
Потом посмотрела мне в глаза и проговорила:
– Я не знаю, о чем ты хотел спросить, но я знаю, какие слова ты хотел бы услышать…
– …О чем ты говоришь? – все произошло так быстро, что я не успел понять: удивился я ее словам или нет. – Я говорю о том, что ты думаешь, даже если об этом ты пока не догадываешься…
…Дальше я слушал свою бывшую жену молча.
Лишь однажды, когда Галя упомянула Васю Никитина, я вставил фразу:
– Конечно, бросили мы друга одного в психушке, – и она оборвала меня:
– Одиночество существует для того, чтобы человек понял – он такой же, как все, или – нет?
Больше я не прерывал Галкину, и потом был благодарен себе за это…
– …Ни ты, ни я не верим в то, что многие болтают в прессе и нет, будто сейчас кто-то старается сделать нас, россиян, рвачами, подлецами, и прочими дебилами, способными за тридцать серебряников продать родную мать.
И мы оба отлично понимаем, что такими нас делали очень долго – а родителей и без серебряников продавали.
Просто сейчас перестали говорить о том, что все люди хорошие.
И хотим мы этого или нет, мы видим то – какие мы есть на самом деле.
Телевидение, радио, книжонки на развалах, бульварные газеты здесь ни при чем.
На самом деле, все это ничьего сознания не формирует, а просто отражает то сознание, которое зрело семьдесят лет.
И теперь, не зависимо от того, нравится нам это или нет, подлость, рвачество, жадность существуют. Тем более сейчас, когда проявлять такие качества и легче, и безопасней, а, главное, выгодней – подлости, которые делают многие, это уже не подлости, а форма существования, – моя бывшая жена говорила не громко, и чем тише она произносила слова, тем внимательней я ее слушал:
– …Но все дело в том, что все это не может нравиться всем.
Не может приниматься всеми, – Галя на мгновение остановилась, закурила сигарету, и сделала это так быстро – а может, просто я задумался – и не успел протянуть ей зажигалку:
– …Все мои рассуждения не такие уж и общие, как может показаться на первый взгляд.
Вы ведь не девчонку спасаете – всех попавших в беду девчонок не спасешь.
Но вы делаете все бескорыстно, значит, вы себе и другим доказываете, что можно жить по-иному.
Без зависти, жадности, корысти.
И многие, глядя на вас, начинают завидовать не себе, а вам.
Когда люди видят то, какие вы, они начинают надеяться на то, что сами они и сами – почти такие же…
– …И болезнь девушки, это не причина, по которой вы поступаете так.
Это только повод для вас поступать так, как вы считаете нужным.
Не случайно, больных на Руси всегда называли убогими – находящимися у Бога на особом учете, – в этот момент Галкина заметила мой удивленный взгляд и добавила:
– Если бы не было Змея, кто бы сейчас знал о Святом Георгии…
– …Знаешь, Гриша, в какой-то степени, вы спасаете эпоху.
– Ну, это ты, Галя, чересчур, – я вздохнул и закурил тоже, не обращая внимания на то, что на стене, прямо у меня над головой, висела табличка: «Не курить!» Впрочем, у Гали эта табличка была перед глазами. Потом добавил.
Просто так:
– И людям, и эпохам свойственно переоценивать значение собственных событий.
