— Супритан!
— Что, Лачи?
— Вы не можете оставить меня в тюрьме на всю жизнь?
— Нет, Лачи! Люди сидят в тюрьме столько, сколько они заслужили.
— А что я должна сделать, чтобы меня посадили в тюрьму на всю жизнь?
— Если ты второй раз убьешь кого-нибудь, ты получишь такое наказание.
— Тогда я снова убью кого-нибудь, как только освобожусь из тюрьмы. Я буду убивать до тех пор, пока меня не приговорят к пожизненному заключению или к виселице.
— Лачи! Почему у тебя такие мысли?
— Потому, что все вы стоите того, чтобы вас убивали.
Она подошла к мольберту, взяла незаконченный портрет и разорвала его на куски.
— Какое вы имеете право писать портрет женщины? Вы когда-нибудь заглянули ей в душу? Все вы, мужчины, только и думаете, как посадить женщину в клетку. Но вы не знаете Лачи. Я — свободная цыганка. У меня нет ни родины, ни нации, ни религии. Я все вынесу. Буду воровать, убивать, грабить, но никому, кроме Гуля, не дам коснуться своего тела.
Лачи презрительно взглянула на Хуб Чанда и медленно вышла из комнаты с достоинством, подобающим высокопоставленной персоне, словно она принесла с небес на землю последнее повеление бога.
Глядя ей вслед, Хуб Чанд подумал: «Лачи! Что должен я сделать, чтобы вырвать тебя из сердца? Милая глупышка! Ведь я могу написать твой портрет даже с закрытыми глазами».
Он ничего не сказал ей, лишь молча смотрел на клочки холста.
После долгого и терпеливого труда Хуб Чанда заново написал портрет Лачи.
— Но он совсем не похож на меня, — сказала Лачи, взглянув на него.
— Почему?
— Я не такая красивая. Платье — мое, лицо тоже мое, цвет волос, глаз, рост — все такое же, как у меня, но все-таки это не я. Почему это так, супритан?
Тот побледнел. Наступил момент, которого он ждал давно. Накладывая штрих за штрихом, он думал: «Сказать или нет? Ведь существует же язык молчания. Говорить могут и глаза, и дрожащие пальцы. Разве не понятно, о чем они рассказывают? Я вложил свои мысли о тебе в этот портрет, Лачи! Почему же ты не можешь понять их? Разве ты видишь в портрете только себя, свое отражение? Разве в нем нет боли моей души? Сколько невысказанных желаний скрывается в каждом штрихе? Что могу я ответить тебе?»
Хуб Чанд молча смотрел на портрет. Он ничего не сказал Лачи, даже не вздохнул, ни одна слеза не блеснула в его глазах. Он стоял перед картиной, сжав кулаки и закусив губу.
Лачи подошла и положила руку на его плечо.
— Если бы я не любила Гуля, я стала бы вашей женой, супритан! — мягко сказала она.
Он вздрогнул, разжал кулаки, все его тело задрожало, словно листок под порывом ветра. Постепенно дрожь затихла, будто лист упал с ветки и, несомый ветром, затерялся где-то далеко-далеко в долине смерти.
— Но ведь Гуль ушел навсегда. Он не вернется, — оборачиваясь к ней, словно говорил не с Лачи, а с портретом, сказал Хуб Чанд.
— Ну так что же? Я ведь могу пойти к нему. Я — цыганка, супритан! У меня нет ни дома, ни родины. Я могу идти, куда захочу, и пойду, пойду одна, пешком, но найду Гуля, где бы он ни был.
— Я думал!.. — Хуб Чанд не договорил.
— Что?
— Я думал оставить эту работу и увезти тебя в Париж. Хотел открыть там студию и писать только твои портреты.
— Почему только мои?
— Знаешь, Лачи… Иногда человек становится беспредельным, как океан.
— Я не понимаю.
Он обернулся к ней:
— Ты все слышала и поняла. Ты поняла многое, хотя я и не говорил тебе ничего. Почему же ты не можешь понять до конца? А если ты не в состоянии понять сама, разве я могу объяснить тебе? Отсюда можно сделать два вывода: одно сердце может понять другое, но ни одна душа не может так глубоко проникнуть в другую, чтобы считать ее печали своими. Как ужасно одиночество!
— Вы всегда или что-нибудь доказываете, или рисуете, а я просто люблю. Разве этого недостаточно?
Он шагнул к ней. Ему очень хотелось обнять ее, но он сдержал себя и сложил руки на груди.
— Иногда бывает недостаточно не только просто любить, а даже умереть ради любви.
— Как вы хорошо сказали. У меня всегда было такое чувство к Гулю, но выразить его словами я не могла.
Хуб Чанд задумчиво молчал.
— А что вы будете делать с портретом? — спросила Лачи.
