— Когда же наконец Женя сладит с математикой? Мучается, бедная девочка, и тебя замучила.
На каникулы он уезжал домой, в Белоруссию. И если в первое лето чувствовал себя в общем-то сносно, то уже в начале второго затосковал не на шутку: ему не хватало Жени.
В десятом она заметно изменилась. Прекратились стуки в стену, игры допоздна, — казалось, Женю испугало то, что она стала взрослой.
А к нему пришли бессонные ночи. Все чаще стал задумываться, что скоро уезжать, если не навсегда, то — надолго: поступать в институт он собирался в Минске. Догадывался, что и Женя думает о том же, грустит втихомолку. Но что же он мог поделать? Дальнейшее должно было решить время.
На выпускном вечере им было невесело.
Зарею всем классом ушли в степь, к дальним терриконам, туда, где буйно расцветали весной дикие тюльпаны.
— Писать мне будешь?
Она остановилась. Не глядя на него, показала на восток:
— Смотри, небо горит… Запомни эту минуту! Ведь ты навсегда уедешь завтра… Навсегда, Стась?
Они не знали, что в это утро началась война. Он не смог, не успел уехать, враги шагали по его родине. Сводки о событиях на фронте были одна тревожнее другой.
Но тогда он и подумать не мог, что вскоре загремят пушки и на донецкой земле, что придется ему вместе с рабочими совхоза угонять на восток гурты скота, а когда их отрежут — шагать по захваченной врагами земле уже только вдвоем с Женей.
Их не терзали ни жажда, ни голод — кругом свои люди, — и все-таки Женя быстро уставала. На привалах он ложился рядом, было прохладно — согревал ее своим телом. Доверчивая, во всем положившаяся на него, Женя представлялась ему маленькой и беспомощной, как ребенок, и он всячески старался облегчить ее положение.
Может, только юность, решительная и вдохновенная, когда пути к загаданному не взвешиваются осторожно на весах опыта, может, одна юность и способна на безоглядный риск, удесятеряющий силы. Снимаясь с последнего привала в балке, заросшей тернами, ни Стась, ни Женя не прикидывали — долог ли еще, короток ли путь. А ведь они уже были на своей, пока не отданной врагам земле. С бугра ударили орудия. Били по танкам.
…К вечеру их привезли в какую-то станицу, забитую войсками, ночью выдали обмундирование, а утром Женю зачислили связисткой в батарею Потехина (он вел бой на бугре), Бондаревич очутился в стрелковом полку. Полк готовился выступить на передовую, видеться с Женей было невозможно. Через неделю какой-то боец принес от нее письмо.
— Ну и что тебе пишет твоя краля?
— Что хорошо ей у вас.
— Эт точно! Девку Потехин не обидит, ловкий мужик! Дома, правда, жонка есть, только на это сейчас не глядят.
— Говори, да не заговаривайся.
— Молчу. Только ведь случается промеж людьми, особливо когда безносая рядом бродит, что одну шинельку стелят, другой — укрываются, теплей, говорят, так-то, а? Ладно, ладно… Берег зазнобушку, поди? Ну и дурак! Теперь она тебя небось охламоном называет. Ответ будет? Ну, катай, жду.
Еще через неделю полк уходил на передовую. Бондаревич по пути отпросился к артиллеристам. Дежурный по батарее махнул рукой на приземистый сарай: «Там ищи». В сарае клубищи табачного дыма, народу — плюнуть некуда. Топчутся под нестройное рычание баяна. Нашли время…
Девушек — раз, два и обчелся. Сразу увидел Женю. Ее водил Потехин, нашептывая что-то на ушко, она улыбалась, прикладывая к пылающим щекам, ко лбу платочек с розовой каемкой. «Уйти, надо уйти отсюда», — думал Бондаревич, однако шел вперед. Промокшая, вздыбившаяся коробом плащ-палатка хлестала танцующих по сапогам, по «пузырям» галифе, его начали сторониться, кто-то бросил раздраженно: «Товарищ боец, нельзя ли поосторожней?» У некоторых были забинтованы головы, иные бережно несли перед собой толсто обмотанные руки на марлевых повязках, и все-таки…
Женя наконец заметила его. Растерянно улыбаясь, оставила Потехина.
— Здравствуй, Стась! Пойдем отсюда. Пойдем!..
Они стояли под дождем, не глядя друг на друга.
— А ты скоро забыла зарю в степи. Помнишь — над терриконами?
— Ничего я не забыла. Ты надолго?
— Я любил тебя так… А-а, к черту! Тебе нужна была иная любовь, и ты нашла ее. Иди, вальсируй. Тебя ждут…
