Сколько и потом было дорог и атак, чего один Сталинград стоил… Он, Мазуренко, не дрейфил, но теперь и не лез, очертя голову, на рожон, чтоб не тюкнула пуля в лоб невзначай, чтоб довелось пройти и назад по всем тем дорогам.
Дороги, дороги… Вот еще одна. Далеко ли она заведет? Может, не нынче-завтра оборвется? А может, не оборвется, но и никуда не заведет? ПВО все-таки… Тихо, чистенько, лейтенанты девкам мозги закручивают, как, скажи ты, в далеком тылу…
— Сержант, послухай, комбат давно тут чи тоже новый?
— Три дня назад принял батарею.
— Новый… По орденам судить — боевой командир. По виду — не сказал бы. Хлопченя. Воевал он где? Не знаешь?
— В Крыму. В позапрошлом.
— О-о! Там тоже было жарко.
В хозяйственной части дивизиона его долго не держали. Через час-полтора он уже загрузил машину продуктами на неделю и комплектами обмундирования для девушек.
— Подгонку — завтра же, с утра, что не подойдет — заменим, — подчеркнуто строго приказал, отправляя его, интендант, подтянутый и такой худой и бледнолицый, что Мазуренко подумал сокрушенно и осуждающе: «Жратвою распоряжается, а сам, боже ж мий — доходяга… Не в коня корм».
— Як же я буду робить ту подгонку, лихо ей в дышло? Усы сбрить и юбку надеть, щоб за бабу признали?
— А вы шутник, старшина. Поручите из них кому-либо. Без вас управятся.
На позицию вернулся в сумерках.
В землянке, на столбе, тускло горела сальная плошка. Повариха спала в боковушке, на ящике, укрывшись шинелью.
— Притомился, хозяин?
— Не спите? Чого ж вы одеял не взяли? — Вошел в боковушку, нащупал в углу перевязанный тюк, разорвал шпагат, робко подошел к топчану. — Як вас зовут?
— По-домашнему — Варвара. Я на завтрак гречки отсыпала три кило. Не мало будет?
— В самый раз. Ось одеяла — новые, теплые… — Мазуренко, попытавшись укрыть повариху, ощутил мягкое прикосновение к своей руке ее руки, почувствовал, как сразу перехватило дыхание. В темноте лицо Варвары выделялось белым бесформенным пятном, но он уже знал, что на щеках ее, когда она улыбается, образуются ямочки и лицо от этого становится притягательно красивым. — Час придет — дежурный поднимет, — сказал хрипло, переступил порог боковушки, дунул на ходу на огонек плошки и стремительно выскочил наружу.
«От баба! И на лихо я ее взял?..»
5
Опять, как назло, заморосило. Стоявшие перед строем офицеры делали вид, что дождя нет, а если и есть, не стоит на него обращать внимание. По вызову командира батареи из строя выходил то один, то другой, шагал туда, где образовывался новый строй, по расчетам. Взвод управления и расчет ПУАЗО[1] составили одни девушки. «Дела-а, — удрученно думал Сергей. — Выходит, мы, парни, будем стрелять, а вот эти мадамы в штанах — управлять нами… Смешней не придумаешь».
— Во попали, — травил душу Суржиков, подталкивая сзади в плечо. — Мой дед в гробу перевернулся бы, узнай, что его внук-казак бабе должен подчиняться, да еще — на войне. Пропало славное донское казачество, с дерьмом смешали…
— Молчи.
Справа от комбата стали выстраиваться орудийные расчеты.
— Гля, — не унимался Суржиков, — и тут по одной мадмазели вроде бесплатного приложения. Бабы на пушках… Держите меня, а то упаду!..
Последним укомплектовывали четвертый расчет. Наводчиком попал в него младший сержант Асланбеков, вторым номером — Суржиков, четвертым — ефрейтор Чуркин, мужчина лет тридцати пяти, с густой проседью в волосах, пятым — Лешка-грек, шестым — Сергей. Командир был где-то в отлучке. О третьем номере вообще не заикались.
— Не повезло тебе, Серега, — ж тут не смолчал Суржиков. — Батарея — по счету последняя в дивизионе, расчет — в батарее последний. Выходит, ты, Кравцов, последний солдат последней батареи.
— Мне все равно.
— А нам невесту не дали. Почему бы это, а? — Теперь Суржиков словно бы жалел об этом.
Расчеты разошлись по местам будущей стоянки своих орудий. Там кто-то заблаговременно положил по десятку лопат.
— Налетай, ребятешь, — скомандовал Чуркин, выбрал лопату с самым длинным черенком, вторую, поменьше, подал Суржикову: — Это тебе, донец-молодец, шашка востра. Бери больше, кидай дальше, всего и делов.
