— Сейчас врежет! — крикнул Сергей, радуясь и дождю, и ветру, бьющему в лицо, и тому неведомому пока, что ждало его на новом месте. — Товарищ старшина, где же мы теперь служить будем?
— В войсках ПВО. Уси чулы? Зенитчиками будемо.
— Самолеты, значит, сбивать?
— Ото ж… — Мазуренко хитровато подмигнул сержанту. — От куда мы влипли. Пехота-матушка, царица полей, знаете як дразнит этих самых пэвэошников? «Пока война — отдохнем, после войны отработаем». Так, сержант, чи не так?
— Так точно.
— О, бачите? — вскинул палец Мазуренко. — А вы, грек и Кравцов, казали: грудь у крестах. Хе-хе-хе… Никаких крестов не будет.
— Зачем же нас сюда сунули? — расстроился Лешка-грек.
— Я считаю — пожалели, як негодный элемент. На передовой крепкий народ нужен. А вы? Ну якие з вас, у бисова батька, солдаты? Перед первой же атакой запоете: «Мамочка риднэсенька, роди меня обратно».
Кто-то засмеялся. Лешка-грек, сверкая большими, как спелые черносливы, глазами, огрызнулся:
— Вас, значит, тоже пожалели как негодный элемент?
— Точно. Який же я годный? У меня ж нога, зараза, никак не гнется.
Хлынул дождь — ядреный, теплый. Сперва мокрые, в облипку, гимнастерки приятно холодили тело, но вскоре под ветерком начало знобить. В кузове стало свободней, все, притихнув, жались друг к другу. Только Мазуренко и сержант как ни в чем не бывало, будто каменные, да Суржиков в расстегнутой до пояса гимнастерке, приткнувшийся к заднему борту, подставлял под дождь лицо и загорелую грудь. Поглядывая на них, Сергей, мокрый до самых обмоток, тоже старался держаться петухом.
Дорога, попетляв в кустарнике, снова выпрямилась в поле. Сергей сразу же увидел пушки с задранными в небо стволами, несколько машин под навесом, утыканным засохшими ветками. Ближе, у самой дороги, горбилась землянка. За пушками зеленела палатка. Из нее выбегала девушки в мужском армейском обмундировании и выстраивались в две шеренги.
В кузове загалдели:
— Е-мое… Бабы в штанах…
— Воевать так воевать, пиши в обоз…
— Уже записали…
Дождь прекратился. Выглянуло солнце, сразу запахло землей и соломой. На все голоса защебетали птицы вокруг.
— Ну вот мы и дома, — весело сказал сержант, спрыгивая за борт. — Слезай! — скомандовал неожиданно, будто здесь уже не Мазуренко, а, он был властен над людьми.
Стоя в строю, Сергей увидел свою тень. Голова круглая, как капустный кочан, плечи узенькие, а шея, хоть тряпкой обматывай — до чего ж несуразно тонкая и длинная у него шея. У других тоже, лишь у Суржикова немного потолще. «Гр-ренадеры…» Интересно, каким словечком крестит их сейчас про себя вот этот трижды орденоносный старший лейтенант, к которому только что подошел с рапортом Мазуренко?
— Сколько человек, старшина? — спросил командир батареи, терзая зубами мундштук погасшей папиросы.
— Со мною — сорок два.
— В списке — сорок три.
— Одного прямо с пристани увезли в санчасть.
— Что-нибудь серьезное?
— Та ни-и, — ухмыляясь, махнул рукой Мазуренко. — На кухне болезню прихватил, животом, кхе… страдает.
Командир батареи выплюнул огрызок папиросы, поискал его глазами в траве, вдавил в землю каблуком:
— Отведите войско во-он туда. Сами ко мне.
4
Командир батареи шел молча на два шага впереди Мазуренки и Бондаревича. «Расстроился, — осуждающе думал старшина, стараясь ступать ровнее, чтобы смягчить хромоту, — не такое пополнение привез. А где ж я тебе гвардейцев возьму, у бисова батьки?»
Хромовые сапоги комбата отпечатывали на песке такие маленькие следы, что Мазуренко давил их одной подметкой. «Н-да, ты и сам, хлопче, невелик богатырь. Глаза, правда, видные, твердо берут. Одни глаза…»
Старшина тут же подумал: три ордена этому хлопцу перепало не за них, однако вот этих удалых молодцов, прибывших с ним, Мазуренко, следовало бы отдать под начало командиру более внушительного внешнего вида, чтоб фигура — во! — голос — гром, каждое слово — гвоздь, вбитый по самую шляпку.
Вошли в палатку, натянутую кое-как на четыре колышка.
— Люди сегодня на сухом? — спросил старший лейтенант, устало опускаясь на колченогую табуретку.
— Теоретически — на сухом, а практически многие, бисовы дети, еще вчера все прикончили. Лапу сосут.
