Но Степан Ильич уже был спокоен, и глаза его, как обычно, стали задумчивыми, как бы обращенными в себя.
— Может, это и благородно с твоей стороны, — сказал он, — только не в дело ты благородство употребил. Такие Крутько всю жизнь ищут невольников чести.
«На пушку берет, — подумал Зуб. — Откуда ему знать, что я Саньке слово давал?»
А вслух он упрямо сказал:
— Крутько тут ни при чем, нечего на человека наговаривать.
Но Степан Ильич вроде и не слышал его.
— А без чести, брат, опять же не годится, — задумчиво продолжал он. — Как тут быть? Уж если честь терять, так вместе с головой. Да…
Зубу показалось, что Степан Ильич говорит это вовсе не ему, а кому-то другому, с кем недоспорил или не смог убедить в свое время.
— У тебя, Зубарев, жизнь длинная будет, всякого повидаешь. Поэтому сразу соображай, как и честь уберечь, и головы не потерять. А то ведь сегодня ты в дураках остался. Кумекать надо.
Зуб молчал. Не все ему было понятно про честь и про голову, но он чувствовал, что этот разговор не пустой, и о нем стоит помнить. Поумнеет — разберется.
Они молча спустились с деревянного крыльца корпуса. Зуб хмуро, словно в оправдание, сказал:
— А вы бы на моем месте что сделали?
— Я на твоем месте прежде всего не лазил бы в сад, — немного сухо ответил преподаватель. — И дверью не хлопал бы. Ты этим окончательно все испортил.
Степан Ильич остановился и внимательно посмотрел на Зуба.
— Впрочем, не все потеряно, есть маленькая надежда. Ты вот что. Иди завтра к директору и расскажи все как было. Сможешь?
— Нечего мне рассказывать! — Зуб довольно недружелюбно посмотрел на преподавателя. — Вы-то чего переживаете?
— Да, ершист ты, брат, ничего не скажешь, — обескураженно пробормотал Степан Ильич. — Ладно, невольник чести, ужин скоро. С довольствия тебя завтра снимут, так что смело можешь идти в столовую.
Зуб повернулся было уходить, но Степан Ильич его остановил:
— Знаешь, Зубарев, — негромко заговорил он, — был у меня один случай. На твой сегодняшний похож. Один наглец шел по чужим горбам как по ступенькам. И я тоже свой горб подставил, хотя лучше всех знал, что подставлять нельзя. Я тогда считал, как вот и ты, будто свою честь спасаю.
Степан Ильич замолчал в задумчивости, и Зуб спросил:
— А куда он шел… по горбам?
— Наверх, куда же. Благополучно дошел. С моей помощью, к сожалению. Тогда я, кстати, тоже мог пойти и рассказать все как на духу.
— И не пошли?
— Не пошел. Считал, что это будет подло с моей стороны… Ладно, Зубарев, мне пора. На ужин приходи. Мы еще повоюем за тебя!
В столовую идти было рано. Зуб неохотно отправился в общежитие. Он злился на себя за то, что грубил этому человеку. Странно получается: хотел, чтобы Степан Ильич дольше поговорил с ним, а сам грубил ему…
12
Начали возвращаться из кино ребята. Общежитие понемногу наполнялось голосами. Зуб в это время лежал на кровати в своей комнате. Лежал прямо в ботинках, отвернув матрац, чтобы не запачкать. Так делали многие, и воспитатели устали бороться с этой дурной привычкой.
То и дело открывалась дверь, в комнату заглядывали ребячьи мордахи.
— Привет, Зуб. Уже пришел?
— Нет еще. Скройся.
Мордаха скрывалась, но появлялась другая, такая же любопытно-сочувствующая.
— Плюнь, Зуб, не переживай!
— Исчезни.
Дверь все открывалась и открывалась, ему что-то говорили, советовали не переживать, плевать и прочее. Зуба взорвало. Он стащил с ноги ботинок и, когда дверь приоткрылась в очередной раз, запустил им. Ботинок грохнулся в моментально захлопнутую дверь и отлетел под соседнюю кровать, Зуб снял второй ботинок. Но дверь больше не открывалась. Видно, было объявлено, что у Зубарева нынче неприемный день и не стоит его тревожить по пустякам. Даже те трое, которые жили с ним в этой комнате, решили не рисковать.
Он лежал и думал, что завтра начнется самостоятельная жизнь. Только на какие шиши он будет перебиваться на первых порах, до того, как что-то заработает? Учебный год только начался, практики еще не было, а в кармане только два рубля новыми. Не попросить ли у Ермилова до первой получки? Вряд ли сможет это сделать — язык не повернется.
