— Михаил! — рявкнул Константин так, как давно уж не кричал на старшего сына. — Не гневи меня!
А Татьяна возразила сыну:
— Миша, что уж ты так несправедливо говоришь. Царь наш — хороший человек, и детки у него красивые, видно, что ласковые. Сказывали в народе, что воспитывает он их в строгости, и что самое великое наказание для них — не получить деньги на милостыню, которую они подают болящим и калекам возле храма Божия. Ведь это же доброе дело — подать милостыню. А цесаревича так мне жаль — болеет маленький, бают, ноженьку сломал.
Миша усмехнулся опять:
— А почему бы и не подать копейки-то, если сам с золота ешь да из золота пьешь, если не думаешь каждый день, как семью прокормить, а коли заболеешь, то и на воды заграничные целебные отправиться можно. Тебе вот наследника царского жаль, а что же ты своего сына не пожалеешь? Посмотри на Коську — давно ли в чесалке работает, а уж кашляет, словно век там провел.
Константин смутился:
— Ну что я поделать мог, Миша, если в другие места работники не требовались. Я и то Карпычу четверть вина в кабаке споил, просил его поговорить с другими мастерами, да Карпыч сказывал, что пока нигде работники-мальцы не надобны.
Миша расхохотался:
— Ох, отец, неужели ты не понимаешь, что как раз малые ребята и нужны всюду, потому что работают как взрослые, а получают вдвое меньше. А мастера на том себе в карман выгадывают. Сколько Коська в прошлом месяце получки принес? — отец ничего не ответил, и Миша удовлетворенно произнес: — Вот то-то и оно. А Карпыча ты потчуй и дальше вином, авось года через два Коську переведут, или — через три, обещанного-то как раз три года ждут.
Ближе всех вопреки предсказанию Миши к царю оказался Колька, а не отец с матерью.
Далеко за полдень, полпятого, «Межень» пришвартовался к Костромской Царской пристани. Прямо против нее была устроена арка в виде древних ворот, украшенная гербами рода Романовых и витиеватыми надписями — «Да будет бессмертен твой царский род» и «Благословен град сей на многия лета». За аркой по всему пути до Романовского музея шпалерами по обеим сторонам стояли школьники, а за ними учителя и воспитатели, а дальше — людское нетерпеливое море, где-то в этом море затерялись Константин с Татьяной. Зато Колька стоял сразу же за аркой и жадно наблюдал за всем, что происходило на берегу.
Дети были на ногах с раннего утра, и Павел Петрович, их учитель математики сходил в ближайшую обжорку, купил пирогов с требухой, роздал ученикам, но пирожки не утолили голода, в животах все равно урчало. Однако, едва царь сошел со всем своим семейством на берег, все забылось — и голод, и жажда, и палящее солнце, в сердце были только умиление, из уст вырывалось одно восторженное «ура!»
Кольку поразило, что наследника цесаревича Алексея, мальчишку почти его лет, нес на руках дюжий казак. Алексей был в матросской форме, а на груди висели две медали. Он тоже, видимо, был в восторге от такой встречи и двумя руками отдавал честь на обе стороны солдатам 183-го Пултусского полка, стоявшим в почетном карауле, своим сверстникам и всем горожанам. И удивило, что царь, хотя и был красивым и хорошо сложенным мужчиной, но оказался невысокого роста, хотя на портрете в их заводском училище казался очень высоким.
Пока царь был в Романовском музее, затем оказывал честь своим посещением Костромскому дворянству, детей построили иначе — по Романовскому скверу Павловской улице, по Сусанинской площади вокруг памятника Сусанину, на Площадке перед церковью Вознесения, по Русиной улице, а далее — по Ильинскому спуску до Царской пристани.
Зотовская школа, где учился Колька, оказалась опять недалеко от реки. В голове у Кольки гудело от усталости, впечатлений, криков. Но, несмотря на это, восторг не покидал его, и если бы не строгий наказ Павла Петровича стоять на месте, он бы ринулся вслед за толпой и, может быть, также вошел бы по пояс в воду, как сделали это многие костромичи, устремившиеся за пароходом, отчалившим от берега. Толпа… Она на многое способна ради своего кумира или хотя бы возможности видеть его, она — как огромный аккумулятор заряжает своей энергией каждого, оказавшегося в ней.
