Засмеялся тихо:
— А осколки-то он собрал да выбросил, — потом сказал с нежностью в голосе: — Ты спи, голубка моя, спи, я что-нибудь придумаю…
И Павла заснула спокойным глубоким сном.
А Максим просидел рядом с ней всю ночь.
Утром, осознав окончательно величину своей вины в содеянном, Павла бросилась к редактору своей газеты:
— Андрей Дмитрич! Помоги! — она уронила голову на руки и заревела в голос, словно по покойнику. Да она и так себя мысленно уже «похоронила» в тюрьме.
Редактор, впервые увидев Павлу плачущей, сначала растерялся, но, узнав причину ее такого безудержного рева, раскатисто расхохотался:
— Так и врезала? Ну, Павла, никогда бы не подумал, что ты — такая тихоня, способна на это! — он вздохнул и произнес то же самое, как однажды Матвеич сказал ее матери. — Ох, женщины, женщины, странный вы народ: сначала делаете, а потом думаете.
— Да как же мне быть сейчас? — взвыла вновь Павла, а редактор уже звонил следователю Колтошкину, спрашивал:
— А что, Федор Ильич, что бывает, если одна несдержанная женщина из ревности другой женщине бутылкой по голове шандарахнет? Нет, не «застукала» на месте, но видела, как муж уходил от нее… Нет, не дома, а прямо на рабочем месте и звезданула, понимаешь, бутылкой по голове. Пришла и бабахнула. Бутылка? А ее выбросили. Свидетели? Один старик, он как раз осколки бутылки и выбросил. Да… да… Ага, конечно, это все мне ясно, но, понимаешь, та, которая ударила — хороший человек, хороший работник… Откуда знаю? Хм, откуда знаю… Да понимаешь, это моя Дружникова отчебучила. Федор Ильич, как же помочь ей? Нет, свидетель, думаю, на нее не покажет… Ага-а… Ясно, понимаю. Ну, спасибо тебе, Ильич! — он положил трубку на место и строго сказал Павле. — Ну, слушай, буянка несчастная, соперница твоя может подать на тебя в суд. И правильно сделает, потому что, какое ты имеешь право колотить ее бутылкой по голове да еще при исполнении служебных обязанностей? Не имеешь, даже если твой муж и гуляет с ней, — он строго нахмурился, хотя в глазах прыгали бесенята. — Могут запросто, Павла, и засадить тебя.
При этих словах слезы вновь брызнули у Павлы из глаз, но редактор продолжил:
— Колтошкин дал совет: сходи к невропатологу, возьми справку, что ты — невменяемая, стоишь на учете, во время припадка даже убить можешь, потому что психика твоя неуравновешенная. Понимаешь?
Павла вскинула протестующе голову:
— Как это? Самой себя сумасшедшей обвинить?
Но редактор повысил голос:
— Не спорь! У тебя трое детей! Хочешь в тюрьму сесть? Не хочешь? Так побудешь с полгода сумасшедшей, ничего с тобой не сделается. Это, во-первых. Во-вторых, пусть тебе выдадут справку, что тебе по состоянию здоровья лучше работать в деревне, это для того, чтобы ты могла спокойно уволиться из редакции: если будет суд — тебя все равно придется уволить, потому что я не могу иметь работника, который находится под следствием. Так что иди сейчас к врачу, я позвоню.
Он встал из-за стола, обошел его, подошел к женщине, погладил ее по плечу. Эта отеческая ласка пожилого человека пронзила сердце Павлы жалостью к самой себе, и она вновь заплакала.
— Ну-ну, Павла Федоровна, что такое — море слез? Все уладится, ты только послушайся моего совета.
И правда — все уладилось. Справку врач ей выдал, но хохотал минут десять: ему редактор заранее позвонил и все объяснил. В тот же день она уволилась из редакции. Как ни больно ей было следовать советам редактора, все же справка помогала уйти от суда, зато не позволяла работать в селе учительницей, а иной профессии у нее не было. Впрочем, как позднее выяснилось, Коронова в суд не подала.
Вечером во время семейного совета Павла рассказала о необходимости отъезда в деревню хотя бы на время, пока все забудется. Сообщение было принято по-разному. Максим обрадовался: наконец-то Павла будет только с ним, не будет уходить на всякие собрания-совещания, не будут на нее глазеть городские мужики — молодые, красивые, обходительные, грамотные, в деревне-то она и сама ни на кого смотреть не будет. А он — крестьянская душа, ему в деревне лучше. Потому он одобрил:
