— А казацкая правда, голова–хозяин?
Дорош сдвинул густые брови.
— Знаешь ли ты сам, про что толкуешь? Ты галагоголяку на слово не верь, даром что тоже зовется казак. Ты попытай его: что у него под зипуном? Холопья рубаха — вот что! Мы, вековечные казаки, мы одни — Доп!
— Истинно, — опять поддакнул гость, — Окаянным — окаянная правда. Только я уж поищу, голова–хозяин, той казацкой правды, уж поищу, не взыщи.
Чуть раскосыми глазами, как бы мимоходом, поглядел в лицо Дорошу:
— Коли птицы всю склевали, там поищу, куда и птицы не залетывают. Найду и на Дон приведу, ой, гляди!
В ответ грохнул Дорош кулаком по столу:
— Всякого, от кого поруха Реке, жизни не пожалеем, скрутим!
Он потер руку, шумно вздохнул, и опять лукавые смешинки вернулись в его глаза:
— А погулять — что же, твоя голова, я снаряжу. Ищи белой воды, а то, может, лазоревых зипунишек. Речам же твоим не верю. Настанет пора, сам не поверишь, атаман. К нам вернешься. Потому — струги и пороху дам, зерна отсыплю… Михайлов–то Яшка, верно, опять с тобой… от своего богатого куреня?
Они заговорили о зелье, о снасти и о доле из добычи, которая после возврата казаков с Волги будет причитаться Дорошу.
— За тобой не пропадет, вот этому верю.
Теперь, когда все сладилось, Дорош кликнул:
— Алешка!
Из соседней горенки со жбаном в руках вошел Гнедыш, хозяйский сын. Всем он походил на отца, только был меньше, тяжеловатей, черпее волосом, толстогубый. Будто к каждой черте Дороша у Алешки Гнедыша примешивалось нечто, отчего и мельчала она и лениво оплывала в то же время. И в глазах Гнедыша, по–отцовски круглившихся, не играли отцовские золотистые смешинки, а совиным отливала желтизна.
Жена Дороша давно умерла, говорили, что сын у него от ясырки арнаутки, сырой и тучной, жившей в доме до той поры, пока по подросла девушка, которая сейчас следом за Гяедышом показалась в горнице с блюдом в руках. Простоволосая, сильная, высокогрудая, с золотым жгутом на затылке, она шла неслышно, и легкий ее шаг говорил, какое наслаждение двигаться ее молодому телу.
Не поглядев на сына, с заботливой нежностью обернулся к ней Дорош:
— Уморилась? Задомовничалась?
То ли объясняя гостю, то ли для того, чтобы особенно ласково назвать девушку, он сказал:
— Найденушка…
А она, еще не ставя блюда, подняла, закрасневшись, черные глаза на казака, и улыбка точно осветила ее всю:
— Как же, в садочке гуляя, умориться мне? Тебя ждала…
Только теперь Дорош глянул на сына, обвел взглядом с головы до ног, жестко шевельнулась бровь. Все сразу показывало лицо Дороша — такой человек!
— Алешка, слышь, побратался с Рюхой Ильиным. Пальцы порезали, кровью присягали. Ребячья блажь — вот и вся тут правда!..
Вдруг, нахмурившись, спросил:
— А ты вот… где твои сыпы? Я тебя по–отечески… Всех небось по свету посеял, себе ни одного. Не себе сеял — другие и пожнут. Ну, да…
Отмахнулся рукой, точно все отстраняя, взял с блюда у девушки ковш — государев дар, сберегавшийся с самой службы в Москве.
— Во здравие тихому Дону!
Выпрямился, головой почти касаясь притолоки. Подал ковш гостю.
— Во здравие великому синему Дону! — ответил гость.
У станичной избы глашатай кидал шапку вверх:
— Атаманы–молодцы, послушайте! На сине море поохотиться, на Волгу–матушку рыбки половить!..
Три дня прогуливали угощение атамана ватаги бобыля Ермака. Потом стали собираться в дорожку. Осторожно мазали дула рассолом, чтобы железо, чуть тронувшись ржавчиной, не блестело: на ясном железе играет глаз.
Шестьдесят плотников чинили и строили ладьи.
Гаврюха приходил на берег — он любил слушать, как тюкали топоры, смотреть, как при ладном перестуке молотков крепкими деревянными гвоздями сшивались доски. Белые ребра стругов, словно костяки гигантских коней, высились, занимая весь плоский берег. Потом они одева–лись мясом. Иные ладьи были десять саженей длины. По борту их обвязывали лычными веревками, сплетенными с гибкими ветвями боярышника. Смолисто–пахучие, чистые, без пятнышка, вырастали чудесные кони. Парепь поглаживал их гладкие бока, готовые поднять и без отдыха, без устали понести сотни казаков, все казацкое воинство по живой, по широкой водяной дороге туда, где восходит солнце и где рождается ночь, — куда не занести седока никакому коню…
