Устарели два тысячелетия потому, что идет третье. Вот и все.
Деление на тысячи, конечно, условное, но устаревание безусловно. Устареет и третья тысяча лет.
Не Разум устарел, не Вера, а их отношение к творчеству.
Их отношение к творчеству уже сейчас глубоко провинциально.
33
Таня умерла… Таня умерла… Таня умерла…
Пятьсот лет назад родился Леонардо да Винчи, и недавно человечество справляло его юбилей. Но и он не придумал, как не умирать.
Даже когда букашка на земле умирает, меняется что-то на земле, меняется…
…Я внес Таню домой и уложил на диван.
— Кто тебе сказал?… Лежи, лежи…
— Клавдия.
Я вспомнил, как в саду еще услышал: Таня на кухне вскрикнула, как выскочил красный Генка, как Оля села на гамак и малолетний Санька наяривал морковку.
— И ты после… еще возилась с ее посудой и супчиками?
— Она меня пожалела, Петенька… а ты не пожалел.
Я пиджак скинул, галстук, ботинки. Таня говорит тихо-тихо:
— Петя, распусти мне волосы… Петя, Сереженька наш убит в сорок первом году. Клавдия сказала, что ты извещение хранишь…
— Она сука, — сказал я и задохся. — Сука гнойная…
— Она меня пожалела, — говорит Таня. — Почему ты не сказал, Петя?
Пожалела, думаю, она же ее убила!
— Не смог, поверь… Я сам узнал недавно…
— Нет, Петенька, ты узнал в сорок третьем еще, — сказала Таня. — А я только сейчас.
Сколько лет я один маялся знанием страшным, за Таню боялся, врал, что, может, в плену где-нибудь в иностранном мается. Думал, так и будет потихоньку смиряться, а вышел я — злодей.
— Ты кури, Петя, кури… Петя, хочешь я тебе семечек куплю… как тогда, в двадцать первом?…
Что я отвечу, если я злодей для нее?
— Опять вышел злодей…
— Нет, — говорит Таня. — Ты хотел как лучше… И ты меня жалел и берег… Только от этого моя война затянулась… Вот и моя война закончилась…
И Танечка сказала:
— Пойду Сережу искать, сыночка моего. Может, и встретимся. Может, я перед ним виновата…
— Ни перед кем ты не виновата, — говорю. — Все перед тобой виноваты… И я первый… Не уходи, Танечка.
— Я тебе о Марии скажу…
— Таня!
— Видно, ее права наступили… Намучилась она.
— Таня… Таня… Таня…
— И себя не мучай… Не надо… Мы счастливо вдвоем начинали… Всю жизнь вместе… И прощай…
— Таня! — крикнул я. — Таня!
— Что?
— Прости! — говорю.
— Что простить, Петя?
— Прости мне меня…
Бабушка потом меня увела и передала деду.
Если бы после смерти Тани я не получил письмо от Марии, я бы тоже умер.
Дело не в содержании самого письма, а в том, что я заспорил, занегодовал, — в общем, начал жить.
Не знаю, как другие, а у меня так: как начнешь отвечать за кого-нибудь, там и сам спасешься.
Оказалось, Мария жива и все про меня знает.
Вот из этого письма: «Слова „нищие духом“- все бестолково понимают эти слова, будто у этих людей нищенский дух и они убогие, серые люди. А все наоборот. Они ведь не духовно нищие, а дух им велит быть нищими. То есть их духовный принцип — не быть богачами. Потому что богатство растлевает. Дух этих людей богатства не приемлет. Им богатство и на дух не нужно. Неужели не понятно?!»
И далее она писала:
«Философией веру и не докажешь и не опровергнешь. За философией опыт и умозаключения. А они все увеличиваются числом и меняются, вырастая.
Либо верь без доказательств, либо не обижайся, если доказательства со временем окажутся ложными».
Маша, Мария… вот ты какая стала за свои полвека жизни без меня. Нет. За тридцать шесть лет. Точно. С 1916 года. Точно.
Я ей все же ответил:
«Вся церковь основана на страхе. Она переносит свободу в другой мир. А земной мир для нее — испытательный полигон, где смерть отбраковывает ей неугодных».
Она мне на это:
«Не будем о церкви. Церквей много. Но религия если и бегство, то бегство от страха».
И я ей на это:
«Машенька, не каждая религия есть бегство от страха. Может быть, она только твоя такая. К примеру, старая Германия, когда у них бог Один был. Тогда считали, что рай — это где всю дорогу рубят друг друга, только не умирают. Тебе такой рай нравится? Это же истерика».
Из этого видно, что Зотов опять неизвестно почему уцелел.
Его друг бессмертный Анкаголик теперь живет в доме напротив. Дом полукаменный, двухэтажный, частично обгорелый при пожаре в незапамятные времена. Пьяница он теперь — буйно-жизнерадостный, и как только слышит шаги по тротуару, скатывается по лестнице и предлагает выпить по сто граммов за здоровье тех, кого нет с нами.
