— А она?
— Я, говорит, знак видала… И пошла со двора.
Ну, Благуша, родная! Что ни год, то сказка. Видно, и тридцатым железным ее не унять.
— Ох, слушаю я тебя, слушаю — одна дурь и болботание.
— А знаешь, куда она глядела… на пустом дворе-то?
— Ну?
— На дальнем сарае, на крыше, мальчик спал, загорал… А когда ты шел, он проснулся, и глазки сонные. Сыночек наш названый… И выходит, Нюра ему поклонилась.
Зотов даже обалдел незначительно.
— Кому поклонилась? Витьке?
Таня лежит, в потолок смотрит, а в глазах две луны плавают. Отражаются, стало быть.
— Заболеешь ты, Танька, со своими мыслями, — говорит он.
— А ты — со своими.
Кто их, баб, разберет? Чепуху говорят или нечто — это есть тайна.
И поехали они в ту дедову деревню все вместе. Зотов, Таня и Витька.
Колхоз ихний только обживался, с хлебом было туго, но им продавали.
И тогда постановили они с Таней денег за работу не брать.
— Совестно, — говорит Таня.
А он думал — спорить будет.
А через двадцать дней движок электричество дал.
Собрались уезжать, а председатель говорит:
— Так не положено, не по-людски.
Пришли они с завхозом выпить, до утра говорили, председатель свою руку гладил, которую ему в тридцатом прострелили, и все Таню благодарил — спасибо вам за Петра Алексеевича, за мужа вашего, выручил, и токарь, и слесарь, и сборщик, и электрик — на все руки, как Петр — первый, отработал свое с верхом.
«А женка моя сидит — майская роза».
— А у его прозвище Петр — первый, у орясины, — говорит. — И вам спасибо, что с семьей приняли. А денег за работу мы не возьмем. Нам не надо.
— Это как же? — говорит завхоз, и на председателя глядит, и Зотову: — Как же это, Петр Алексеевич?
— Я в дому хозяйка, — говорит Таня. — Мне и решать. Помещение вы нам дали, дрова дали, хлеб я из пекарни покупала, всей семьей отпуск провели, сыночек полевым воздухом подышал — и квиты.
— А знаешь, Таня, сколько бы стоило, ежели специалистов позвать? — спрашивает завхоз. — А он один управился ай нет?… Не положено, Таня. Мы на специалистов фонды выделили. Нам утвердили.
— Как сказала — так и будет, — отвечает.
— Ну Таня! Ну человек! Ну жена у тебя, Петька! Не забудем!
Выпили крепко. «Снежки белые пушистые» пели и другие песни. Завхоз Тане руку целовал, а Таня пила — не пьянела. Вот тебе и Таня.
А утром погрузились в телегу, тронулись.
— Стой! Стой! — бежит завхоз с мешком, а из мешка гусь рот разевает: ага-га! ага-га!
— Не спорь, Таня, не спорь, — говорит завхоз. — От гостинца не отказываются. Личный мой гусь.
— Да он щиплется. Куда мне его?
— Дай! — говорит Витька. — Дай мне! И гуся обнимает.
— Ну вот и сладились… Держи, Витька… Не забыва-а-ай!
Колеса катятся, деревня пятится. Витька дражнится — ага-га!.. Ага-га! Гусь молчит, в суп готовится. Витька в небо смотрит, как облака уносит ветер, дождю идти не велит. Вот и станция.
В Москве гусь за Витькой ходит — куда он, туда и гусь: ага-га! Привыкли к нему, дураку долгошеему, а он к людям. Гадит вот только.
— Петя, — говорит Таня. — Я его все равно есть не смогу, и Витя. Правда, Витя?
— Ага-га, — отвечает Витя по-гусиному.
А гусь на Зотова смотрит, ждет: конец ему или нет?
Стыдно признаться: год голодный был, а Зотовы, как дураки, этого гуся одной семье под Москву — в хозяйство. И дальнейшая его судьба им неизвестна. Съели, наверно. А может, гусей развели.
«А Таня мне потом говорит:
— Петь, а Петь… ты эти песни не пой, ладно?
— Какие?
— Которые из Берлина Колька привез на пластинках… Моя Марусичка, моя ты куколка… Я весь горю, тебя молю… и взор ее так много обещает…
— Олле! — говорю. — Заметано.
А у меня в голове засело, поверите? Как Нюра в пустом дворе поклонилась, и как Витька не пустил меня одного в отпуск ехать. Может, и вправду знак.
Вот тебе и Таня. Неужели сказка и в тридцатые выживет?»
15
Ну рванули! Будто готовилась великая сила, косточки разминала, а теперь не удержишь. Зотовский завод пятилетку в два с половиной года выполнил — это же понять надо!
Индустриализация. Индустрия, индустриальная держава становится. Вера. Такое дело. Если тебе верят — у тебя силы вдвое. А у кого талант — у того втрое, вдесятеро. Тут не вычислишь. Вера. Такое дело.
