До него доносились сквернословие и гогот двух пожилых мужчин. Он поворочался в постели, подумав, что, может быть, стоит выйти, посмотреть, что там творится, однако проникнуться нужным для этого любопытством было так трудно, — куда приятнее лежать в груде влажных простыней и одеял, роскошно потягиваясь, любуясь извивами артерий и сухожилий на своих запястьях или тем, как его загорелые ноги, сдвоенные под белой тканью, изгибаются под тем или этим углом.
Жидкие пятнышки света переливались на стене над смуглым лицом Дориана. На столике у кровати стоял стакан, наполовину наполненный виски, рядом лежала металлическая зажигалка, рядом с нею — щипчики для ногтей. Спальня, как и вся студия, была обита дубовыми панелями. Там и сям из панелей нечувствительно выступали создающие бронзоватые отсветы светильники. В каждой из эти отражающих поверхностей Дориан Грей пытался увидеть себя, между тем как губы юноши двигались в такт нарциссической фонограмме, звучавшей в его пустой голове: «Она модель и выглядит знатно, я свел ее к себе, что и понятно… Она все улыбается, натужно и старательно… Теперь разжиться б камерой — и мы уже в кровати…»
Гогот пожилых мужиков раз за разом пронизывал дрему Дориана. И потому он одним гибким движением выскочил из постели. Подхватив с пола белые трусы, Дориан натянул их, а затем надел поверх белые летние брюки, закрепив их ремнем с пряжкой в виде змеиной головы. «Катодный Нарцисс» не был плодом воображения — этот юноша двигался с подразумевающей зрителя старательностью актера, даже когда никого рядом не было.
Дориан, легко пританцовывая, натянул футболку. Он уже начал вслушиваться в голоса, доносившиеся из соседней комнаты. «Другой такой нет, — теперь Уоттон изображал хорошего рассказчика, — истинная оригиналка. Ты бывал в ее дальней комнате?»
— Угу, — Бэз слушал его лишь вполуха.
— С ней стоит иметь дело хотя бы ради того, чтобы попасть туда, — ряды за рядами новой одежды, так и оставшейся в полиэтиленовых чехлах. Штабеля электроприборов — каждый в своей упаковке. У нее есть даже пять дурацких прессов для брюк, и все производства «Корби», — она с такой гордостью показывала мне их.
— Да, я знаю.
— В сущности, это доказывает, что продажу наркотиков надлежит узаконить, — нет, пойми, не по любой из обычных причин, а просто потому, что люди вроде Медка не знают, как им со вкусом распорядиться столь чрезмерными прибылями… — Бэз Холлуорд, возможно, и слышал о прессах для брюк, но Дориан — нет. Ему захотелось узнать о них побольше, и увидеть того, кто их описывает. И он босиком направился туда, откуда неслись звуки протяжной, все продолжавшейся речи: «Не думаю, чтобы у тебя имелось нечто большее, нежели список того, чем необходимо разжиться, когда ты отправишься к ней за покупками, а, Бэз? Сгодится все, лишь бы накачаться настолько, чтобы ублажить малыша Дориана, мм?»
Дориан, поводя бедрами, стоял в проеме двери, волосы его бахромой свисали на пустое лицо. Уоттон, ощутив на себе новый взгляд, примолк. Двое мужчин обернулись, чтобы вглядеться в этого Адониса, и пылкое их оценивание, и холодное оценивание Дориана, их еще более страстная переоценка и его еще более бесстрастная переоценка являли собой картину самой точной и вечной триангуляции: Бэз будет всегда любить Дориана, Уоттон Дориана ни за что не полюбит, но неизменно будет желать, а Дориан предаст Бэза и не полюбит никогда никого.
— Мне страшно жаль, — Уоттон, неверно истолковав недовольство, читавшееся в надутых губах Дориана, немедля принялся источать обаяние, — вы, должно быть, слышали мои слова. Они ничего не значат, — я произнес их лишь потому, что рассчитывал огорчить Бэза, я так люблю, когда он обижается… Уверен, если ваше знакомство с ним продлится, вы скоро узнаете, как это смешно — заводить его, пока он не начнет положительно подергиваться от расстройства и негодования… — Уоттон приблизился, протягивая руку, обилие хлопающих манжет усиливало его сходство с галантным кавалером. — Ça suffit[5]. Вы, должно быть, Дориан Грей. И вы, сколько я понимаю, знакомы с моей матушкой.
