— А о какой болезни речь, Свен?
— О пристрастии к наркотикам, Бэз.
— Ха! Снова эта херня. Какой же тогда долбанный вирус вызывает эту болезнь?
— Не все болезни вызываются вирусами, Бэз, ты сам это знаешь.
— Хорошо, Свен, в таком случае, — каково лекарство?
Прежде чем ответить, одиозный Один роскошным движением, пробуждавшим воспоминания о полном, о воплощенном здоровье, размял могучие бицепсы. Лекарства не существует, Бэз, ты провел здесь достаточно времени, чтобы узнать и это. Но, может быть, если ты слезешь с креста, на котором болтаешься, то поймешь, что мы можем тебе предложить. Исцелить тебя мы не способны, Бэз, — но способны помочь. Я прав, люди?
* * *
— Кто знает, Генри, помогает ли вообще хоть какое-нибудь лечение? Лечение от пристрастия к наркотикам или от СПИДа. Я вовсе не собираюсь подталкивать тебя к мысли о реабилитационной клинике. Оглядываясь назад, я не могу с уверенностью сказать, остаюсь ли я чистым не столько благодаря ей, сколько вопреки. И все же, она дала мне возможность расставить все по местам. — Произнося это sotto voce[49], Бэз расставлял все по местам. Он опростал пепельницы в корзинку для мусора, а бутылки с остатками выпивки — в раковину. Он составил больничную посуду на больничный поднос, собрал одежду Уоттона и сложил ее поверх пресса для брюк. Если ничто из негромко произносимого Бэзом и не смогло бы убедить циничного наблюдателя в том, что природа его переменилась, то, по крайней мере, эти действия приятно свидетельствовали о переменах практических.
— Ты счел бы то, что я скажу, смехотворным — даже отталкивающим, — если бы был в сознании, — и все же, в клинике меня постигло подобие духовного пробуждения. Естественно, — Бэз почти хмыкнул, — узнать, что умрешь хрен знает насколько раньше, чем ты рассчитывал, полагая, что ад ждет тебя еще очень не скоро, это ведь тоже помогает. А кроме того, ты заводишь в таких местах близких друзей, Генри; тебя швыряют в гущу самых разных людей и ты либо научаешься любить их, либо кончаешь тем, что сходишь с ума от ненависти к себе. Я подружился с малым по прозвищу Медведь. Он был гребанным гангстером, убивал людей, он вырос в новостройках Чикаго, был чернокожим. Черт, он даже не был педерастом, он насиловал их в Федеральной тюрьме, — но он-то и помог мне, когда я получил диагноз.
Словно в некоем рекламном ролике приюта для раковых больных, двое мужчин брели вдоль озера в лишавшем обоих материальности сиянии солнца на синей воде. Бэз шел с Медведем по этому уместно лесистому ландшафту, и чернокожий крепыш обнимал рукой его узкие плечи. Знаешь, Бэз, — говорил он, — нет таких слов, которые способны помочь человеку.
— Тут ты охеренно прав, Медведь.
— Помню, когда мне сказали, я просто визжал и плакал. Это напомнило мне о каждой клятой машинке, какую я держал в руках за мою жалкую жизнь. Точно все их жала воткнулись в меня вроде стрел или пик. Я так выл, что на ночь меня пришлось поместить в Окружную. Сам наставник меня и отвез…
— Кто? Свен?
— Ага, и я тебе так скажу, Бэз, этому мужику на нас не плевать. Точно.
— Ну да — плевать ему или не плевать, мы все равно, на хер, умрем, Медведь. Все равно умрем — какой тогда смысл оставаться чистым, выполнять программу, барахтаться в этом дерьме, и все только затем, чтобы под конец загнуться? — и Бэз расплакался.
— Да такой, что ты стоишь большего, Бэз, ты стоишь большего. Мы все стоим большего… — Медведь накрыл голову Бэза большой ладонью, будто мать, защищающая череп младенца. — Я буду делать, что они говорят, — продолжал он, — останусь чистым. Не хочу я помирать, ненавидя себя за то, что опять, мать его, наширялся.
* * *
Покончив с уборкой, Бэз опустился в кресло у койки и вгляделся в своего друга. Дежуря у постели больного, он ощущал себя вольным говорить о дежурствах более ранних, потому что таков был соблазн, насылаемый подобным препровождением времени. Уоттон пребывал в зловещем спокойствии. Возможно, впрочем, что он и не спал, а просто лежал неподвижно, страшась признаться, что слышал рассказ Бэза Холлуорда, делавший собственную его браваду перед лицом смерти несостоятельной.
