Валентин Кузьмич взял Аленину руку, неуклюже погладил ее и, не переставая улыбаться, сказал:
— Ответ на твое письмо есть.
Она резко вскочила, но Валентин Кузьмич мягко усадил ее обратно.
— Подожди... Ты думаешь, письмо пришло? — догадался он. — Нет. Не письмо.
Он все гладил и гладил вцепившуюся в старый дерматин ее маленькую руку и, уже много раз испытавший волнение встреч, разлук, потерь, обретений, много раз переживший и радости и крушения ребячьих надежд, — робел и терялся перед еще одним изломом горькой детской судьбы. Он не умел сказать так, как хотел бы, и потому говорил не прямо, не определенно, а как-то вокруг, издалека, словно тянул время, чтобы и собеседника и самого себя успокоить перед трудными, решающими словами. Однако этим он только изматывал и себя, и других и не помогал, а скорее мешал, задерживал естественный ход событий.
— Не письмо, нет... — бесполезно повторял он. — Совсем не письмо.
Алена впилась в него лихорадочными глазами, а он, избегая ее взгляда, говорил:
— Вот увидишь, все будет хорошо. Ты только не волнуйся.
Лилия Петровна нетерпеливо поскрипывала стулом. Алена ждала.
— Я тебе сейчас все объясню. По порядку, — не мог остановиться совсем отвернувшийся от нее Валентин Кузьмич. — Там, в Ленинграде, действительно никого не оказалось.
Он говорил куда-то в сторону, но руку Алены не выпускал, и ей было тепло от его широкой сухой ладони.
— Письмо хотели возвращать, но о нем узнала знакомая той семьи, их бывшая соседка. И передала человеку, который приблизительно знал, в каком городе... Стали писать в адресное бюро. Потом...
Валентин Кузьмич окончательно увяз в собственных окольных фразах и беспомощно замолчал.
Алена медленно вытянула из ладони Валентина Кузьмича свою руку. Не отрывая от него ждущих глаз, поднялась с дивана.
— Ты подумай и все сама реши, — наставляя, сказал он и, окончательно обессилев от старания подготовить Алену, рубанул сплеча: — Вот он и приехал за тобой, Антон Николаич...
Он облегченно, обрадованно заулыбался Алене, а та вдруг заплакала. Беззвучно, тихо, как умеют плакать только взрослые, и сквозь слезы жалобно, устало спросила:
— А где же он?
Валентин Кузьмич взял ее за плечи и повернул к «ревизору».
— Да вот же!
Алена перестала плакать и в ужасе попятилась. Лилия Петровна удержала ее. А «ревизор» неуверенно двинулся к ним от окна.
Он не успел подойти, не успел ничего сказать, и Алена даже не рассмотрела его лица, она только услышала скрип старых половиц под его приближающимися шагами и, не владея собой, испуганная, побледневшая, выбежала из кабинета.
Никого не замечая, она пробежала коридорами, двором и, как была — в платье и туфлях, — упала на свою тщательно застланную постель.
Лилия Петровна пришла, когда Алена уже перестала плакать, но лежала все так же, опрокинувшись лицом в подушку, уставшая и ослабевшая от слез. Села к ней на кровать, спросила участливо:
— Завтракать пойдешь? Или тебе сюда принести?
— Не хочу, — сказала Алена в подушку и опять всхлипнула.
Лилия Петровна погладила ее по голове, приподняла лицо от подушки и осторожно кончиком простыни вытерла заплаканные Аленины щеки.
— Пойдем вместе. Сегодня пирог с яблоками...
И от этого ее ласкового участия, от бережного прикосновения ее рук Алена остро почувствовала жалость к самой себе, но сдержалась и больше не заплакала. Поднялась, пригладила смятую постель и пошла с Лилией Петровной в столовую.
Там уже шла уборка, и только маленький столик в углу у окна был накрыт. Лилия Петровна подвела Алену туда, и одновременно из другой двери подошли к этому же столику Валентин Кузьмич и тот самый мужчина.
На какое-то мгновение Лилия Петровна задержалась, и Алена приостановилась за ее спиной, но Валентин Кузьмич, заметив их, очень просто, будто ничего и не произошло, кивнул, приглашая сесть вместе. Они подошли, сели. Алена опустила глаза и не подняла их, пока перед ней не поставили тарелку с жареной рыбой и картофелем. Но и тогда она подняла глаза всего на уровень этой тарелки.
Все за столиком молчали и только, выбирая рыбу от костей, постукивали неуклюжими алюминиевыми вилками. Алена не ощущала вкуса, ела машинально, без всякого аппетита и хотела лишь одного — чтобы с ней не заговорили, чтобы вообще на нее не обращали внимания.
