Мы уселись бок о бок на одну из кроватей.
— Прижмись ко мне, — сказала она.
— Простите, — сказал я. — Я снова не помню вашего имени.
— Какая разница, — сказала она.
Совсем рядом с нами застонал безумец.
Теперь его было видно. Теперь он был на виду. Он стоял посреди улицы, как раз перед нашим бараком. Он прижимался к беспорядочному нагромождению колючей проволоки и брусьев. Подвешенная чуть подальше к кабелю лампа отбрасывала его тень на стены спальни. Из-за скрежета проволоки возникало впечатление, что он равномерно раскачивается. Вопил и жестикулировал он отнюдь не все время. Было слышно, как он подолгу что-то бурчит и сопит, а иногда даже тихо-тихо напевает себе под нос.
В спальню потекли запахи влажной травы, ржавчины. Объявились в помещении в свою очередь и инспекторы. Открытая дверь порождала сквозняк.
Теперь инспекторы были неподвижны, бездеятельны.
Тот, который опрашивал Элиану Хочкисс, расположился на тюфяке в десяти метрах от нас, уселся, скрестил руки на животе, как неграмотный на автобусной остановке. Второй повернулся к нам спиной. Нас задевала его тень. Он на самом свету облокотился на раму и рассматривал уличный спектакль, колючую проволоку посреди улицы, безумца, который мурлыкал про себя лагерную песенку, а потом терял терпение и начинал по-совиному ухать.
Я прижался к Элиане Хочкисс. Когда мог, я старался не открывать глаза. Она шептала мне на ухо, так чтобы только я мог расслышать ее слова, но я был слишком взволнован, чтобы перевести ее шушуканье на язык. Я не понимал ничего из того, что она мне поверяла. Больше всего мне хотелось прижаться к ней. Кажется, в какой-то момент я даже обнял ее. Кажется, мы даже обменялись ласками. Она оставалась кротка к моим несуразностям. Все происходило будто во сне.
Время от времени к нам подходили полицейские. Они приказывали нам встать, они устанавливали наши личности, они проверяли документы, они нас расспрашивали. Им хотелось знать, почему мы назначили друг другу свидание в пустой спальне. Они спрашивали меня, специально ли я в своих ответах смешал даты моего выхода из лагеря и моей кончины. Они уговаривали признаться, действительно ли я знаю, сколько времени осталось до моего освобождения или до моей смерти. Подчас они копались в наших карманах, подчас изымали финку десантника, которую носила на себе Элиана Хочкисс, подчас возвращали ее и оставляли нас в покое. Закончив наконец нам мешать, они отошли в глубь спальни. Мы оставались омытыми живым и мертвенно-бледным уличным светом, совсем как нормальные люди под живыми и мертвенно-бледными лучами луны.
Когда безумец не кричал, я придвигался к Элиане Хочкисс, а когда кричал, придвигался еще ближе. Я прижимался к этой женщине, имя которой отказался ранее удержать.
Иногда я, запинаясь, лепетал какую-то фразу. Бормотал о своих планах мести.
Она заверяла, что этим займется. Не беспокойся, говорила она. Я этим займусь. Помогу тебе пройти с той стороны. Сделаю так, что ты выйдешь, не теряя времени. И прямиком отправишься в Сити. Вот и все.
Мне кажется, что к концу мы улеглись друг на друга. Не знаю, не для того ли, чтобы совокупиться, не ведаю, не составляли ли мы единое целое, как в крохотных прибаутках, которые я некогда так любил писать или читать, или как в моих снах. Во всяком случае, оказавшись на мне, она затеяла игру со своим десантным ножом и мною. Это не могло продолжаться долго. Она слегка меня подавляла, она подхватывала мои идиотические движения своим телом, она сносила мои липкие от пота руки у себя на спине. Поза уж всяко напоминала любовную. Мы шептали на ухо друг другу идиотские обещания, как то: отыскать потом друг друга во внешнем мире, в совсем близком Сити, в наших снах. Она говорила, чтобы я успокоился, она уверяла, что все вот-вот кончится, что жуткое ожидание не продлится, что это теперь уже вопрос каких-то минут, а не дней.
Безумец поносил шипы проволоки. Я его больше не видел, но по-прежнему замечал на стене отбрасываемую им тень. Иногда он напоминал попавшую в паучью сеть огромную пяденицу, явно не способную оттуда высвободиться, но решившую скандалить до самой смерти или до зари.
