— Можно пойти на ночь внутрь, — сказала она.
— Куда? — спросил я.
— В общую спальню.
Мои губы шевелились, выговаривая беззвучные слова. Я был неспособен отыскать доводы, чтобы согласиться или отказаться. В то время как полиция наступала нам на пятки, женщина, которая якобы любила и искала меня всю свою жизнь, предлагала провести с ней ночь в пустой спальне. Это навело меня на мысль о имевших хождение в лагере маленьких феериях, ни под одной из которых не стояло моей подписи; в них все было тревожно и ложно и кончалось из рук вон плохо, но кроме этой трехгрошовой концентрационной литературы мне в голову не пришло ничего мало-мальски стабильного. Внезапно все мое внимание обратилось на то, чтобы закрыть рот, чтобы меня не застали со струйкой стекающей между зубов слюны.
— Пойдем со мной, — сказала она.
Я нагнал ее по ту сторону забора. По ходу она смела своим телом паутину и теперь истово отряхивала левое плечо. Мы оказались вовсе даже не в тени. Территорию вокруг постройки освещали фонари с соседней улицы. Растения источали ароматы земли, гнилой древесины, теплого дождя. Мы ощущали под ногами, насколько они мясисты.
— Пошли, Дондог, — позвала Элиана Хочкисс. — Я рада, что ты вспомнил меня, пусть и не вполне в том уверен. Хорошо, что ты закончишь лагерную жизнь со мной.
— Ну да, — сказал я.
— Это ведь мог оказаться кто-то другой, — сказала Элиана Хочкисс. — Но так, со мною, куда лучше.
Позади нас к забору подошли полицейские. Они обследовали местность и в свою очередь протиснулись в брешь. Одной сдержанности недоставало, чтобы вконец приглушить их шаги. Они давили свежепримятые нами жесткие травы, безалаберную поросль. Чтобы попасть в барак, нужно было преодолеть три ступеньки. Когда мы были уже у самого порога, под навесом, собирались открыть дверь, полицейские подали нам знак и тоже поднялись по лестнице.
— Проверка личности, — объявил один из них.
Они разлучили нас, меня и Элиану Хочкисс. Собственно проверка личности не затянулась, но плавно перетекла в нечто вроде беглого допроса. Каждый из нас оказался лицом к лицу с референтом, который тихим голосом задавал ему вопросы. Я должен был назвать номер своей спальни, число размещенных в ней, вспомнить врача, подписавшего свидетельство, что я не симулянт, описать маршрут, который я избрал, чтобы попасть из своей спальни в зону Краук. Думаю, он хотел проверить, насколько я искренен. Потом спросил, почему я слоняюсь снаружи после полуночи.
— Мне никак не удавалось заснуть, — сказал я. — Я подумал, что найду под деревьями немного свежести. Это была ошибка.
Согласно лагерной регламентации, над входной дверью горел прожектор. Ни одно здание, будь то обитаемое или пустующее, не оставалось на ночь без наружного освещения. Лампа была очень яркая. Вокруг нас клубились насекомые, их траектории шалели после стычки с ослепительным стеклом. Так мы и разглагольствовали вчетвером, разбившись на две группы, среди гуда и ударов пядениц. С другой стороны барака, теперь совсем рядом, вопил безумец. Он сотрясал скрипящее препятствие, вопил, хныкал.
— А она? — спросил полицейский, отгоняя норовящую ударить его по щекам огромную бабочку.
— Она это кто?
Кивком головы полицейский показал на Элиану Хочкисс.
— Ты знаешь, кто это?
— Да, — сказал я. — Забыл было, но теперь знаю.
— А, — сказал он.
— Мы были когда-то знакомы, — объяснил я. — Это подруга детства.
Совсем рядом кричал безумец.
Из-за всех этих вопросов я как-то судорожно потел. Я не мог больше скрывать своей гордости тем, что рядом со мною подруга детства, всем сердцем привязанная ко мне женщина, прекрасная, как постэкзотическая героиня, такая трогательная, такая привлекательная, в то время как лагерь 21 тонул в послеполуночной ночи и близился конец моей жизни заключенного и вообще моей жизни.
— Глупо, — сказал полицейский, возвращая мне бумаги.
— Что? — спросил я.
— Ничего, — сказал он.
Закончил беседу и второй. Они обменялись с Элианой Хочкисс несколькими фразами, ни одна из которых не долетела до моих ушей.
Полицейские позволили нам открыть дверь. Она оказалась не заперта. Она не скрипела. Под нашими шагами потрескивал пол. Я вошел в пустое здание вместе с Элианой Хочкисс и облачком пядениц. Через зарешеченные окна общей спальни внутрь ручьями лился свет с улицы. Единственной плотиной белым лучам уличных фонарей служили металлические решетки. Кровати оказались расставлены как в больничной палате. Они были примитивны, но шире откидных коек и без второго яруса. На некоторых уцелели соломенные тюфяки. В воздухе ярился резкий запах мочи и затхлости. Элиана Хочкисс пошла открыть несколько окон, потом вернулась ко мне.
