— Скажем, в пять вечера, — предложила старуха.
— А если она не придет? — спросил Дондог.
Старуха пожала плечами. Дондог услышал, как старуха пожала плечами.
— Если не придет, ну что ж, тем хуже. Вам останется только расположиться там и пораскинуть умом, что делать дальше.
Теперь он продвигался шаг за шагом, разведывая путь правой рукой. Подушечки его пальцев отмеряли череду гнездовищ сырой пыли, липких ручейков и труб, рыхлых шероховатостей, шипов. Разница между продвижением без лампы в угольной шахте и теперешней прогулкой была ничтожна.
Он прокручивал в голове тот маршрут, который ему посоветовала старуха. Повернуть под прямым углом, не доходя до лестницы, туда, куда направился Тонни Мун, помните, да, помню, выйти на Заднюю Водосборную улицу, спуститься по бетонированному уклону, спуститься на пять пролетов по галерее, что пересекает первую группу зданий, пройти через железную дверь на Заднюю линию Пекфу, перейти по второму поперечному проходу, являющемуся частью Задней линии Пекфу. В конце коридора он должен будет попасть на Гаванскую улицу. Тут он окажется почти снаружи, и даже если электроснабжение за это время еще не восстановят, перед ним забрезжит дневной свет. Сити — вовсе не лабиринт, в котором только и остается, что метаться в страхе и без надежд, вплоть до агонии или безумия, настаивала старуха. Такие места существуют повсюду, с бессистемными, анархическими постройками, которые мало-помалу нагромоздились и состыковались, сложившись в крепко сбитое целое, безвыходное и нездоровое. Но стоит только вынырнуть на Гаванскую улицу, утверждала старуха, и после этого не составит особых хлопот добраться до Надпарковой линии.
Время от времени Дондог сбивался с пути и пытался открыть решетку какой-то квартиры, полагая, что речь идет о железной двери, отмечающей начало Задней линии Пекфу. Несколько раз из ночных пучин его в гневе вопрошали чьи-то голоса. Боясь пораниться, схлопотать удар сечкой, он тут же отдергивал руку, схватившуюся за железо, и извинялся. Он спрашивал дорогу, ждал ответа, который так ни разу и не пришел, и отправлялся дальше.
Позже он заметил перед собой отблеск естественного, похоже, освещения и очень скоро, преодолев еще один лестничный пролет, вдруг очутился на дневном свету. Он вывернул в банальнейший нескончаемый коридор, длинную мощенную обветшалой плиткой галерею. В ее дальнем конце и брезжил свет. Дондог пошел в его направлении, ни о чем особенно не думая. Он отлично понимал, что это место вовсе не называлось Гаванской улицей, и устал бродить и плутать.
На листах картона покоилась полная строительного мусора корзина. Он миновал ее. Стала видна валяющаяся в куче металлолома четвертушка умывальника. Он прошел дальше. На самом деле проход никуда не вел. Он кончался небольшими перилами, за ними открывался колодец, образованный смычкой четырех строений. Поскольку они возводились с интервалом в несколько лет, их этажи оказались смещены по отношению друг к другу.
Дондог подошел к проему. Пропасть была тесной, глубокой и серой. В самом низу бетон двора терялся под мусором. От случайного падения в бездну защищали только два железобетонных блока. Курам на смех. Чтобы кануть в пустоту, всего-то и надо чуть-чуть извернуться. Переждав какое-то время, Дондог присел на смехотворный парапет. Свесил в пустоту ноги. Он никогда не страдал головокружением.
И так и остался на краю небытия.
Он размышлял над тем, что воспоследует.
Гюльмюз Корсаков, думал он. Тонни Бронкс. Этих убрать в первую очередь.
Элиана Хочкисс.
Ее оставим пока в стороне, подумал он.
Секунды три силуэт Элианы Хочкисс витал у него не то перед глазами, не то позади век — бесплотный и нематериальный, никак не обретающий четкой видимости. Имя было тут как тут, под рукой, неразрывно связанное с всепобеждающей жаждой мести, но, за вычетом имени, образ ее оставался совершенно невнятным. Все выглядело так, словно он упомянул второстепенный из грезившихся ему в детстве образов, или воскресил в памяти тайную возлюбленную лагерной поры, когда его закрывали на ночь в корпусе для тяжелораненых и умалишенных, или же словно она принадлежала быстротечным годам безвылазного подполья, когда изо дня в день проигрывалась война за равенство, обессмысливалось наказание погромщиков, мафиози и миллиардеров. Все вокруг Элианы Хочкисс было размыто. Как и Тонни Бронкс или Гюльмюз Корсаков, она скрывалась в глубинах одной из обманчивых бездн его памяти, по большей части остававшихся навсегда запечатанными и недоступными. Но была при этом еще более неразборчивой, чем двое других.
