Старуха обратила к нему изборожденное морщинами лицо и спросила их имена. Она вся обратилась в слух.
— Тонни Бронкс, — сказал Дондог. — Элиана Хочкисс. Гюльмюз Корсаков.
— Гюльмюз Корсаков… — с трудом, словно стараясь запомнить, повторила старуха, как будто это было важно для нее, что, конечно же, было не так.
— Этот скорее для того, чтобы отомстить за бабушку, — пояснил Дондог.
— А-а… — с подозрением произнесла старуха.
— А что касается Элианы Хочкисс, тут я не уверен, — сказал Дондог.
— Все трое жили до поры в Сити, — вспомнила старуха. — Тонни Бронкс на Обводной дороге. Про остальных не помню. Они пожили тут какое-то время и начали стареть. А потом умерли.
— Умерли… — пробормотал Дондог, не в силах скрыть разочарования.
Если эта информация была точна, она раз и навсегда расстраивала все планы мести.
— Да, — сказала старуха. — Так оно и бывает.
Что-то затрещало у нее за спиной, в глубине комнаты. Странно захрипел вентилятор, замигала неоновая лампа, а другая, та, что в конце коридора, померкла и вовсе потухла. Из незнамо какого бредового разветвления кабелей разнесся запах горящего пластика.
— И все же мне надо их прикончить, — упорствовал Дондог. — Невозможно, чтобы они за просто так из всего этого выпутались.
— А, отключение, — сказала старуха.
Вокруг все погрузилось во тьму. Без единой отдушины наружу все сильнее сгущалась ночь.
Дондог положил руку на решетку. Ему не хотелось прикасаться к стене, получать в сплетении проводов и канализации удар тока. Его рука нащупала старухин замок и вцепилась в него.
— Что вы делаете? — забеспокоилась старая.
— Ничего, — сказал Дондог. — Пытаюсь удержаться в темноте на ногах.
Он пытался удержаться в темноте на ногах. Во тьме было тем тяжелее дышать, что невольно казалось, будто она пронизана ядовитой гарью. В подвалах не сотрясались более насосы, нигде не орало радио, ни по-монгольски, ни по-американски, ни на лагерном блатняке. Теперь наконец-то можно было расслышать грубую, сырую ночь, хруст жалких теней, пытающихся поживиться чем-то в конце коридора тварей и, совсем рядом, тараканов, каждый из которых лез на другого в надежде его прикончить. Повсюду капала вода.
Какое-то время они молчали по обе стороны железной решетки, вдыхая и исторгая влажный, горячий воздух, зловонный и затхлый до мозга костей. Они настороженно принюхивались к расходящимся от плавящегося винила клубам, пытаясь понять, насколько реальна угроза пожара. Порой разделяемая ими тревога усиливалась, порой отступала.
— Значит, Джесси Лоо была одной из ваших соседок? — спросил Дондог в промежутке, когда перспектива поджариться стала менее очевидной.
— Я с ней никогда не разговаривала, — сказала старуха.
— Вы, наверное, могли бы дать мне ее новый адрес, — подсказал Дондог.
— Не рассчитывайте на это, — отрезала старуха. — В конце концов, я даже не знаю, кто вы такой.
Дондогу казалось, что он уже выложил о себе все и даже открыл слишком многое. Но он знал, что его сиюминутная память, и она тоже, работает с перебоями, и вдобавок он часто путает то, что подумал, с тем, что сказал. Поэтому он заговорил опять. Не выказывая нетерпения, он заново объяснил старухе, кто он такой и откуда явился.
— Я внук Габриэлы Бруны, соратницы Джесси Лоо в тридцатые, кровной сестры Джесси Лоо, — сказал он. — Меня зовут Дондог Бальбаян. Я скоро умру. Вот кто я такой.
После десяти или двадцати минут тишины этаж так и не заволокло дымом. Мысль о пожаре улетучилась. Старуха пообещала при первой возможности связаться с Джесси Лоо и назначила ему свидание, на которое, как она заверила, та явится. За решеткой, среди смрада ржавчины, перегретых кабелей, газа, стряпни, грызунов, ее совсем не было видно. Дондог не двигался, и на самом деле казалось, что они оба пребывают в этом черном обрамлении как в своей тарелке, словно годами, извечно принадлежали тьме.
— Для меня главное, чтобы я мог попросить у нее помощи, пока не умер, — сказал Дондог.
— Приходите на Надпарковую линию, — сказала старуха. — Строение 2, номер 4А. Вполне пристойная квартира. И выходит на улицу.
— Надпарковая линия. Хорошо. В какое время?
